Берлин изменился с тех пор, как Рихард был здесь в последний раз в конце апреля 1943 года. После того, как к бомбардировкам томми присоединились американцы, разрушений стало еще больше — все чаще за стеклом автомобиля мелькали поврежденные здания, покрытые серой пылью, горы мусора, битых кирпичей и обломков или приходилось осторожно объезжать выбоины на дороге, оставшиеся после бомбежек. Он знал от матери, что Берлин (да и всю Германию) хорошо потрепали за последнее время. В Тиргартене на земле лежали разрушенные статуи, не стало прежнего очарования парка. Был разрушен Берлинский цирк. На проспекте Унтер-ден-Линден часть домов лежала в руинах. В «Берлинер цайтунг ам миттаг» то и дело проскальзывали многостраничные списки погибших во время бомбардировок — счет шел на сотни человек в каждый из налетов.

И это столица, которую вермахт пытался защитить любыми силами от бомбардировщиков томми! Что уж говорить о тех городах Германии, о налетах и разрушении которых он слышал в сводках и читал в газетных статьях. Рихард своими глазами видел на каждом шагу беженцев, которые наводнили Берлин после того, как лишились своих домов.

Но видеть следы этого варварства своими глазами было больно. Как военный человек он понимал и оправдывал бомбардировки заводов и транспортных узлов, но то, что бомбами стирались с лица земли жилые кварталы и исторические памятники до сих пор не мог понять и принять. Жаль, что англичане не приняли предложения фюрера по ведению воздушной войны. Иначе бы не было этих бессмысленных разрушений и невинных жертв с обеих сторон.

Но все же, несмотря на хмурость осеннего дня и отпечаток войны, Берлин выглядел тем же красавцем-исполином, полным красок из-за букетов цветочниц, огромных красных знамен и неповторимой архитектуры строений, которым удалось уцелеть во время бомбардировок.

Вилла в Далеме тоже изменилась, как отметил Рихард. Сад выглядел несколько запущенным. К примеру, кусты бугенвиллеи совсем разрослись без своевременной стрижки, а дорожки явно никто давно не подметал от опавшей листвы.

— Эмиль что-то совсем разленился, — заметил Рихард, когда выгружал из багажника автомобиля многочисленные коробки с парижскими покупками матери. Имя берлинского садовника, прежде скрытое в глубинах его памяти, так легко сорвалось с губ, что Рихард удивился сам. Он обернулся к матери, стоявшей рядом с неизменным мундштуком в руке, и заметил, что ее радость не такая яркая, как прежде, когда с восторгом встречала возвращение утраченных памятью фрагментов. Она только улыбнулась уголками губ, бросила окурок на дорожку, чтобы его потом смели с остальным мусором.

— Эмиль был призван на фронт в конце августа, — сообщила баронесса, и Рихард удивился этому известию. Их садовник страдал редкими приступами эпилепсии после контузии во время Мировой войны и призыву поэтому не подлежал. Значит, дела действительно идут не так хорошо, как пытается представить министерство пропаганды. Потеряв Италию как союзника, Германия теряла и людей. Пусть итальянцы воевали из рук вон плохо, но все-таки это было хоть каким-то подспорьем. Но кто-то из немцев видел в этом и другую сторону. Например, когда они обсуждали ввод войск в Италию [86] и текущее положение дел в рейхе за ужином в парижском «Ритце», отметили, что во всем есть и плюсы.

— Во-первых, признаем, итальянцы никудышные солдаты, гауптман фон Ренбек не даст соврать — он имел с ними дело на Сицилии и в Тунисе и знает на деле этих вояк, — говорил фон Бойненбург. — Во-вторых, вот увидите, нам будут только в помощь их руки на наших заводах и фабриках. Так мы сможем снять нагрузку с немцев. Это не поляки и русские, им можно доверить даже контроль за производством.

— Но удержим ли мы еще и Италию — вот в чем вопрос, — задумчиво спросил его заместитель. Смелые речи, которые велись все чаще и чаще среди офицеров, надо признать. Что будет дальше, когда немецких войск и так не хватает на фронтах?

Баронесса тогда была очень недовольна завершением ужина в Париже, в ходе которого звучали слишком опасные предположения насчет политики Гитлера, но в особенности — рассуждениями Рихарда о крушении всех империй, которые желали захватить слишком много. И видимо, это раздражение и недовольство не прошло за пару дней, ведь и в Берлине она выглядела озадаченной и была, на удивление, немногословна с сыном. Рихард даже встревожился, что болезнь снова начала мучить мать приступами боли, но баронесса заверила, что если и стоит тревожиться о чьем-то здоровье, то его, в первую очередь.

Если садовника виллы Рихард помнил, то служанки, которые встретили их при входе в дом, были совсем ему незнакомы. Сначала он даже напрягся при виде этих новых для него лиц, но баронесса быстро развеяла его тревоги.

— Наша немецкая прислуга уволилась, когда в Берлине объявили об эвакуации [87] . Решили, что в деревнях им будет гораздо безопаснее. Это вполне разумно, и я не стала их удерживать. Поэтому у нас новые служанки. Остовки, как ты можешь видеть. Так даже дешевле в нынешнее время. Нина и Анна. Правда, я до сих пор не могу запомнить, кто из них кто.

Это было неудивительно. Обе русские были похожи друг на друга — черноглазые, курносые, с короной из темных кос на голове. Даже рост у них был одинаков. Только разрез глаз и линия подбородка отличали девушек, которые смиренно сложив руки и опустив глаза, стояли перед хозяевами. Но Рихарда все равно покоробило поведение матери. Пусть эти служанки и русские, но они все же были людьми.

— Ты когда-то говорила, что ни за что больше не возьмешь в дом русских служанок, — напомнил Рихард матери позднее за ужином. — После беременности одной из прислуги Розенбурга. Не могу вспомнить ее имя никак… Не Катерина. Другая.