Вдвойне Рихарду было совестно перед ночной сестрой-француженкой, которой в первое время его пребывания в госпитале приходилось чаще других сталкиваться с его раздражительностью из-за бессонницы и невыносимой мигрени. Она, бывало, читала Рихарду, когда у него начинали болеть глаза от непривычной нагрузки, пока он не оправился достаточно после травмы. Он знал, что ей нравится читать, и оставил ей все книги на французском языке, которые выписал из Парижа для себя во время нахождения в госпитале.

Француженка подошла к нему самой последней, когда баронесса уже сидела в автомобиле, готовая к отъезду. Она еще раз поблагодарила его за книги и пожелала ему выздоровления (но не «возвращения на фронт», как желали другие). А потом протянула ему тонкую книгу в помятой самодельной обложке из куска обоев.

— Чтобы вы помнили о Франции, когда закончится война, господин гауптман, — произнесла ночная сестра, сунула ему в руки книгу и быстро убежала, явно смущенная своей смелостью.

— Это не то, что ты думаешь, — предупредил Рихард мать, когда заметил ее ироничный взгляд. Он знал, что у ночной сестры жених пропал без вести еще во время начала оккупации, но она все равно верила, что он жив и что он вернется к ней после войны. Для нее оккупация Франции была лишь временным явлением, конца которого она ждала с нетерпением, несмотря на то, что была вынуждена работать в немецком госпитале.

Опасное ночное откровение перед немецким летчиком. И эта провокационная книга на французском языке в обложке из куска обоев тоже была опасным подарком, как он понял позднее, когда читал ее на пути в Париж, который хотела в очередной раз посетить мать, пользуясь его отпуском по болезни. В «Le Silence de la mer» [81] немцы были открыто названы врагами и оккупантами, а в молчаливом противостоянии между старым французом и немецким офицером отчетливо угадывалось отношение всего населения Франции к немецким войскам. А за сравнение фюрера с Макбетом в речах Ангуса [82] автору можно было легко угодить в гестапо.

Но эта книга разбередила душу Рихарда вовсе не этим. Негласное сопротивление француза, который просто сидел в кресле и молчал, показалось ему слабостью перед немецкой мощью. Это были не русские, которые предпочитали в оккупации совсем не молчанием воевать с немцами, не боясь лишиться жизни. Рихарду показалось в этих строках короткого романа вдруг что-то знакомое, но такое неуловимое.

Зарождающая любовь между немцем и француженкой. Музыка Баха.

Он помнил, что играл Лене. Он играл только для нее. Не для себя. Каждый вечер садился за инструмент и играл, надеясь, что музыка привлечет ее внимание и подарит ей радость. Бах, Шопен, Бетховен, Шуберт, Вагнер. А еще он помнил, как она сказала, что искалеченная рука — это вовсе не повод к тому, чтобы никогда не прикасаться к клавишам. И он заставил себя через неудачи, которые терпеть не мог, вернуться к музыке. Только ради нее…

Быть может, она француженка? Может, он просто называл ее на немецкий манер «Лена», а на самом деле у нее совсем другое имя? Например, Элен?

Это имя показалось чужим и незнакомым, когда Рихард мысленно примерял его на образ, который бережно хранил в своей голове. Таким неподходящим к ней, воздушному и неземному созданию. Но Франция была связана с ней каким-то образом. Он помнил, что думал о ней здесь, на улицах Парижа, где бывал проездом во время отпуска. И даже помнил, что купил ей подарок, небольшую вещицу. В памяти почему-то никак не удавалось вытащить, что именно было в свертке из упаковочной бумаги, но Рихард мог закрыть глаза и представить эту антикварную лавочку. Поэтому, когда баронесса отправилась за покупками на Фобур-Сент-Оноре [83] , он тоже покинул номер отеля, чтобы прогуляться по Парижу и разыскать магазин. Ведь если тот существует на самом деле, это будет значить, что все, что он помнил о Лене — не плод его больной фантазии.

Рихард действительно нашел ту самую лавку. Разыскал по витрине — в ней все так же стояли часы эпохи Людовика XVI, которые ему в прошлый раз показались чересчур вычурными в своей чрезмерной позолоте и пошлыми из-за обнаженных атлантов, поддерживающих циферблат. Прошло столько времени, но он помнил эти часы. А хозяин лавочки помнил Рихарда, как выяснилось, едва он переступил порог.

— Это была музыкальная игрушка, — сообщил хозяин. — Неужели вы не помните, господин офицер? Вы сказали, что это особая вещь для особой девушки, которая тоже когда-то танцевала. Она была единственной в своем роде — вещица, не девушка, конечно! — но у меня есть что-то похожее. Минуточку, я покажу вам, господин офицер…

Продавец, седовласый француз с густо напомаженными волосами, полез в один из секретеров, где под замком хранилась часть сокровищ этой антикварной лавки, и достал небольшую музыкальную коробочку, на крышке которой стояла пастушка с посохом. Тонкий ключик заводил внутренний механизм, и фарфоровая фигурка на крышке пускалась по кругу.

Француз был прав. Он купил похожую вещицу. Только у нее был совсем другой узор на основании, механизм запускался рычажком, а не ключиком, и на крышке стояла тонкая фигурка балерины, замершей в одной из балетных поз. Он вдруг вспомнил даже музыку, которая играла при заводе и под которую кружилась балерина. И что купил эту вещицу в октябре, а подарил на Рождество…

— Она балерина, — произнес Рихард вслух и понял, что механически перешел на немецкий, когда хозяин лавки переспросил на французском: «Что, простите, господин офицер?». Но Рихард не обратил на него внимания, поглощенный своими мыслями.

Доктора были правы. Нужны всего лишь детали, чтобы вернуть его память. Но эти детали придется найти ему самому. Потому что Паллас был прав — его брак был тайным.

Быть может, потому что она балерина? Для матери это был бы удар — брак артистки и представителя прусской аристократии. Теперь становилось понятно, почему он скрывал от нее свою женитьбу. Но почему нет никаких записей о гражданском акте? Скрывать венчание от матери — это одно, но от рейха и от своего командира…