Сам Рихард почти не волновался. Для него это был очередной этап к комиссии, на которой решится его судьба. Что может сказать ему доктор такого, что он не слышал прежде? Чем сможет вернуть ему воспоминания, которые все еще скрывались от него в дальних уголках разума? Но все же Рихард надеялся, что теперь, когда он откажется от своих мнимых галлюцинаций, в истинности которых был уверен, дело пойдет немного иначе. Он терпеливо в который раз позволил себя обследовать и ответил на все вопросы доктора.

Да, головные боли все еще бывают, но уже терпимее. Нет, у него никогда не было приступов эпилепсии. Да, память постепенно возвращается к нему, и он уверен, что уже полностью здоров. Нет, больше никаких заблуждений, теперь он точно знает, что было в реальности, а чего быть не могло никак.

— Позвольте на этот счет судить мне самому, — проговорил доктор, поправляя рукав халата, который уже успел испачкать в чернилах, пока писал результаты осмотра Рихарда. — Значит, вы отказываетесь от своих воспоминаний о супруге, я вас верно понимаю?

— Абсолютно, — произнес Рихард. Для всех окружающих его воспоминания о Лене действительно были фантазиями. Не было смысла сейчас усложнять свое положение. И тем более не было смысла рассказывать о том, что его жена — нелегалка, которую он, судя по всему, переправил в Швейцарию, помогая уйти от рук гестапо.

— А знаете, я вполне могу найти природу их появления, — вдруг сказал Тённис, еще раз пролистывая записи своих коллег из госпиталей на Сицилии и в Гренобле. — Вы говорили, что принимали «Первитин» за время, пока вас не нашли итальянцы. У вас при себе было три таблетки, и вы приняли их разом, потому что боялись потерять сознание, верно? Разве дивизионный доктор не предупреждал вас о дозе «Первитина», которую нельзя принимать? На данный момент нам известно, что превышение дозы влечет за собой обострение чувств, а иногда — что особенно важно — галлюцинации. Поэтому вашу парамнезию, допускаю, можно отнести насчет действия лекарства. Вы можете быть спокойны, господин гауптман, ментальное расстройство вам не грозит. Но меня беспокоят ваши головные боли, ускоренный пульс и перепады кровяного давления. Вы быстро восстанавливаетесь после такой травмы, буду откровенен, но все-таки я не думаю, что нам следует торопиться с комиссией. Я понимаю, что вы рветесь на фронт, но ваша первоочередная задача перед фюрером и рейхом — привести себя в полный порядок. Вернуться для вас означает самоубийство, господин гауптман. А вы нужны своей матери. Ну, и конечно, своей стране.

Баронесса была просто счастлива подобным решением доктора, а вот Рихарда оно привело в отчаяние. Ему казалось, что жизнь для него словно остановилась на моменте аварии, и он ничего не мог сделать, чтобы снова запустить ее ход.

— В Розенбург? — как-то слишком эмоционально отреагировала баронесса, когда он сообщил о своем желании уехать в Тюрингию. Он сумел договориться о перерыве в курсе восстановительных процедур в госпитале, которые, к слову, казались ему абсолютно бесполезными. И был уверен, что воздух родной земли пойдет ему на пользу. Особенно горный воздух Орт-ауф-Заале, куда он намеревался отправиться после того, как преклонит голову у урны с прахом дяди.

— Ты собираешься в Розенбург? Но зачем? Ты же так хотел восстановиться поскорее!

— Не вижу, как мне может помешать поездка в Тюрингию. Наоборот, местный воздух и термальные воды источника у Орт-ауф-Заале пойдут мне на пользу. И быть может, вызовут какие-либо перемены к лучшему. Сейчас я пока явно топчусь на месте. Кроме того, мне нужно забрать мои вещи. Хочу предстать перед комиссией в следующем месяце со всеми наградами, а они остались в Розенбурге.

— Дорогой, я могу сама привезти тебе вещи, не стоит из-за этого делать перерыв в лечении, — проговорила баронесса. — Ты же знаешь, я готова на все ради тебя. Даже поехать в деревню осенью, когда все так промозгло и сыро.

И Рихард согласился с матерью, что скорее всего, так будет лучше. Хотелось поскорее разделаться со всеми назначенными ему процедурами и приблизить день окончательного обследования. Но в ту же ночь, когда ему снова не спалось, и он снова раз за разом прокручивал воспоминания о Лене, вспомнил, что в момент их первой встречи они были в парке Розенбурга. Потому что у их ног крутились Артиг и Вейх. А этот фрагмент потянул за собой другой — о том, как он однажды летом встретил Лену на станции. Рихард вдруг вспомнил, что она почему-то выделялась среди прочих — без шляпки, без багажа. Просто стояла на площади перед зданием станции и ждала, когда он сбежит по ступеням. И вспомнил острое облегчение, которое ощутил в тот момент.

Словно он потерял ее и никак не мог найти, как ни пытался, но обошлось, вот она, перед ним… Живая и здоровая.

«Милая, садись в авто…». Легкий почти мимолетный поцелуй. Она злилась, что он не встретил ее на станции. Да-да, именно так. И эта злость так и угадывалась во всем ее облике тогда — в поджатых упрямо губах, в сложенных на груди руках. Вальтер, полицейский, который остановил их для проверки документов, еще похабно пошутил, что кому-то явно не повезет ночью.

«Она была в Розенбурге? Как — кто? Как гостья? Но иначе мама бы сказала, когда услышала имя от меня», думал Рихард, растирая сигарету в труху от волнения. Мысли метались в голове, как перепуганные птицы, и в это мешанине сложно удавалось ухватить за хвост хотя бы одну. Можно было дождаться утра, когда закончится действие веронала, и мать выйдет из своей комнаты после долгого сна. Но до этого момента было несколько часов, и он никак не мог выдержать столько времени без ответов. Тем более, в Розенбурге оставались его личные вещи — награды, записная книжка, фотокарточки.