— Ты вспомнил Катерину? — спросила с явным интересом баронесса. Показалось ли ему в полумраке комнаты, или мама действительно вдруг побледнела?

— Я никогда ее не забывал, — признался он. — К моему удивлению, она очень ясно сохранилась в моей памяти. Эти девушки тоже не говорят по-немецки, как и Катя?

— Как собаки, мой дорогой — понимают, но не говорят, — ответила баронесса, чем снова вызвала легкое раздражение в Рихарде. — Катя, кстати, уже более-менее понимает, что от нее хотят. Но все равно — хуже, чем остальные две остовки.

Рихард замер на мгновение, пытаясь поймать мысль, которая не хотела оформиться полностью в его голове. Что-то его беспокоило в словах матери, но что именно он не мог понять. Только позднее, когда они ужинали с матерью, а русские девушки бесшумно скользили вокруг стола, обслуживая их, он вдруг понял, что его встревожило:

— У нас в Розенбурге теперь три русские служанки?

— Да, я взяла еще двух, — ответила рассеянно баронесса. — Мне посоветовали брать не с биржи, когда они только приезжают в Германию, а из трудового лагеря. После работы на заводе они сразу понимают свою удачу попасть в приличный дом и не вызывают нареканий. Биргит не нарадуется — эти две были как раз из таких.

— Еще две? Тогда разве у нас не четыре русские служанки?

Мама вдруг посмотрела на него через стол таким взглядом, что Рихард сразу понял — он невольно попал в ее уязвимое место. Словно было что-то такое, о чем она никогда не хотела бы вспоминать.

— Не понимаю твоего интереса к прислуге, Ритци, — сказала баронесса. — Не скажешь мне о причине его?

— Просто вспомнил, что в Розенбурге осталось две русские служанки после того случая. Если добавить к ним еще двух, то выйдет четыре, а не три. Простая математика.

Баронесса некоторое время смотрела на него пристально, а потом снова вернулась к ужину. Спокойная и хладнокровная, как всегда.

— Три, если одна русская сбежит, — проговорила она ровно. — Была одна русская. Большевичка. Она приехала вместе с другими девушками из Остланда. И все подбивала на побег остальных. Ты должен помнить об этом, Ритц. Биргит рассказала мне, что русские все-таки рискнули бежать из Розенбурга однажды, и именно ты их вернул назад.

Да, он это помнил. Как искал почти двое суток этих глупых гусынь. Как щедро платил полицейским, чтобы сообщили именно ему, а не в гестапо или арбайтсамт о побеге. Как объезжал окрестности, чтобы найти беглянок. Он помнил, что ему было жаль этих дурочек, которые не то, что до Советов, даже до Саксонии бы не дошли без документов. И что ему было очень важно найти их первым.

Странно, но двух русских Рихард так и не вспомнил, как ни силился сейчас. Все, что всплывало в голове — это перепуганное лицо Кати в зеркале заднего вида и буря эмоций, которая бушевала в его душе в те минуты.

— Да, я помню это. Значит, эта русская снова решила бежать? Странно, что она сделала это в одиночку, она так цеплялась за своих подруг.

Рихард помнил, что наблюдал, как она работает в доме, но образ этот приходил только со спины. Низкий рост и худая, как ребенок — это все, что приходило в голову. И ее прозвище, которое дал когда-то дядя Ханке этой маленькой служанке — Воробушек. Но даже цвета волос сейчас не мог вспомнить, которые были надежно скрыты полотном белоснежной косынки.

А еще он помнил, что русская люто ненавидела и боялась его… Это почему-то вдруг вспомнилось отчетливо. Он буквально ощущал эту ненависть, которая исходила от маленькой служанки всякий раз. Даже затылком, когда ей казалось, что он не замечает ее присутствия.

— И что с ней стало потом? С этой русской? — Рихард видел, что его расспросы почему-то неприятны матери, но ему было крайне любопытно узнать, удалось ли этой маленькой коммунистке задуманное.

— Я не знаю, и мне это абсолютно безразлично, — пожала плечами баронесса равнодушно. — Я передала ее документы в полицию и заявила, что отказываюсь от прав на нее. Пусть ловят ее сами. Хватит о русских! Эта тема лишает меня аппетита! Давай лучше поговорим о другом. Что ты думаешь, если я устрою небольшой прием завтра вечером? Только самые близкие знакомцы. Я слышала, что князь Витгенштейн [88] сейчас в Берлине. Его перевели с Восточного фронта на защиту города от налетов. Ты помнишь его? Вы ведь с ним учились вместе в летной школе в Брауншвейге, верно? Недавно он был приставлен к Дубовым листьям [89] за свои победы под Курском. Вам определенно будет, о чем поговорить.

Вспоминать, как погибли Лютц и Вальтер, ведь Генрих определенно будет расспрашивать о бывших сокурсниках, потеряв их из вида после окончания летной школы. Встретить знакомых, которые раз за разом будут интересоваться деталями его аварии или расспрашивать о его здоровье. Притворяться, что все идет как должно, и что нет никаких причин для тревог. Снова и снова вглядываться в лица и вслушиваться в слова, чтобы понять, нет скрыта ли где-то очередная ниточка, которая откроет для него последние двери, скрывающие его воспоминания. Ловить на себе ответные любопытные взгляды украдкой, чтобы потом можно было обсудить, в полном ли рассудке он или все-таки травма головы дала о себе знать….

Спасибо, мама, нет…

Но Рихард видел, как сильно она желает этого приема. А отказать матери он никогда не мог. Тем более сейчас, когда свежа была рана от потери дяди Ханке и от страданий, которые ей пришлось перенести при известии о том, что самолет сына разбился в Средиземном море. Прием так прием. Если это доставит ей удовольствие и развеет ее тоску, он согласен и на это. Быть может, будет кто-то из знакомых из министерства имперской авиации или даже рейхсканцелярии, и Рихард сможет договориться о снисхождении на предстоящей комиссии, которая решит его судьбу…