Потому что всем своим существом она принадлежала лишь одному. По своей воле и без принуждения. Навсегда…

— Пора, — тихо заметил Штефан, прерывая это странное прощание, и Войтек кивнул, соглашаясь с ним. Потом взглянул на Лену в последний раз, вскинул к полям шляпы руку, сложив вместе два пальца — указательный и средний, словно отдавая ей честь. Лена не успела ничего сделать или сказать, так он быстро развернулся и зашагал прочь. Даже кивнуть на прощание не успела в ответ этому странному жесту или поднять руку в знак прощания.

Лена не могла не вспомнить с тревогой о Войтеке через год, под осень 1944 года, когда по Германии прокатятся слухи о восстании Варшавы против нацистов. Сами же немцы официально объявят о произошедшем спустя несколько недель, когда станет ясно, что полякам суждено потерпеть поражение в этом противостоянии. Ей так и не довелось узнать, пережил ли Войтек период восстания или сгинул во время боев на разоренных улицах или позднее, когда нацисты жестоко мстили за подобное безрассудство, проявляя невероятную жестокость. А может, он погиб еще раньше, так и не сумев добраться до Польши. Вестей получить об успехе или неудаче было неоткуда — больше в дом Гизбрехтов никто из поляков не стучался, прося об убежище или помощи. То ли Войтек сдержал слово, то ли действительно группа попалась в руки гестапо. И коротких весточек из лагеря в Польше больше не приходило, что вызывало в немцах часто приступы отчаяния и бессилия из-за неизвестности, которая поселилась отныне в их доме. Да, из лагеря приходили редкие открытки со скупыми посланиями «Жив. Не болею часто. Надеюсь на скорейшее исправление», но этого было так мало. Да и Кристль не верила, что это почерк ее сына — слишком уж кривым и неровным тот стал за эти годы.

— Обманули поляки, ей-ей! — иногда взрывалась она. — Знала весь, что так и будет. Нужны мы им были с Людо, вот и помогали. А как без пользы стали, так и вон! Может, Пауль уже и мертв давно, а мы все дураки старались…

Первое время Лена пыталась оправдать поляков. Говорила, что неизвестно, как и что произошло с ними. Но потом перестала, понимая, что ее голос звучит неубедительно совсем, так и мелькает в нем нотка сомнения из-за той червоточины, что сидела внутри ее самой. Да и сами немцы постарались забыть об этом, сосредоточив свое ожидание на этих открытках из неизвестного им местечка Дахау.

Тот день Лена назвала бы «днем гостей», если бы ее попросили о том. Ведь к Гизбрехтам наведались в дом не только поляки с последним визитом. Предусмотрительная Кристль зазвала в полдень к себе на знакомство с «родственницей» многочисленных соседок на чашку кофе и домашнее печенье. Лене пришлось около часа сидеть в напряжении и подбирать тщательно слова, пока ее разглядывали и расспрашивали, сочувственно охая ее мнимой потере родителей.

— Никому не доверяй, — предупредила Лену Кристль еще утром, когда замешивала тесто для печенья. — Особенно молодой фрау Дитцль, что живет в доме по соседству. И даже Ильзе нельзя говорить многого. Ты поняла меня? Она будет выглядеть дружелюбной и даже может стать твоей подружкой. Но не шибко ей верь. Просто делай все, что она говорит, и соглашайся со всем.

Так Лена и делала. Она старательно помогала Кристль во время этой короткой трапезы, подавала всем бутерброды с маслом и печенье и изредка отвечала на вопросы, обращенные к ней. Ей до сих пор верилось с трудом, что все эти немки — пожилые матери и молодые жены с крохами на руках, могли приветствовать убийства, которые творили их сыновья и мужья на родине Лены. Но она все еще хорошо помнила, как восторженно отзывалась Биргит о службе старшего сына на оккупированных территориях и как Урсула радостно распаковывала посылки с награбленным добром.

Но не потому Лене тяжело дался этот визит соседок дома на Егерштрассе. И не потому, что приходилось тщательно обдумывать слова и при этом говорить бегло и без ошибок (хотя некоторые из женщин и сами коверкали язык, как с удивлением отметила Лена). Глядя на младенца молодой фрау Дитцль («Ах, у нас почти одинаковые имена! Мой муж зовет меня Ленхе! Краткое от Магдалены»), которого та баюкала на руках, Лена не могла не чувствовать глухой боли в глубине животе, где когда-то еле ощутимо шевелился ее собственный ребенок. Она пыталась укрываться от этой боли за стеной убеждения, что, наверное, так даже лучше, что ему не удалось родиться. Какая судьба ждала в будущем ребенка немца и русской, независимо от того, чем закончилась бы эта казавшаяся нескончаемой кровопролитная война?

Но Лена не могла не думать о другом будущем, которое могло бы случиться, когда наблюдала из своего окна ярко освещенные комнаты соседского дома. Все дома на Егерштрассе стояли почти стена к стене, между боковыми сторонами была всего лишь пара метров, не больше. Теперь Лена понимала, почему Гизбрехты поместили ее больную в подвал, откуда неслышно было лишних звуков. И почему она открыто показалась в комнатах только после мнимого приезда. Соседка была как на ладони сейчас в окне, и Лена застыла в темноте, не в силах оторвать взгляда от этой картины. Магдалена Дитцль укачивала светловолосого младенца на руках, одновременно что-то показывая в книжке своей старшей двухгодовалой дочери, сидящей рядышком. Картина материнского счастья, поневоле заставляющая думать о том, не совершила ли Лена ошибки, отказавшись уехать в Швейцарию. Ей нет теперь дороги домой — в Минске ее считают предательницей, коллаборанткой и виновницей в смерти группы. Когда она так боялась сделать выбор, опасаясь никогда больше не получить возможности вернуться в Союз, этот выбор был сделан за нее задолго до этого. И теперь ее отказ выглядел совершенно бессмысленным. И она не сумела сберечь своего ребенка…

На следующий день, к вечеру, в дом Гизбрехтов постучалась Ильзе, которую Кристль ждала с каким-то странным нетерпением. Эта девушка была когда-то невестой их младшего сына Вилли, они встречались еще со школьной поры и были неразлучны до ухода Вилльяма в армию.

Ильзе оказалась симпатичной, чуть полноватой шатенкой, ровесницей Лены. На ее голове были мастерски уложены «коки» — два валика надо лбом, шелковое платье в крупные маки игриво ходило волнами широкого подола. У нее были даже настоящие чулки на ногах, сокровище для любой женщины в эту пору дефицита. Губы, накрашенные ярко-красной помадой, то и дело растягивались в широкую улыбку, от которой на щеках появлялись игривые ямочки. Она не была красавицей, но она привлекала мужское внимание без особого труда. Неудивительно, что в нее когда-то влюбился Вилльям без памяти, и неудивительно, что сейчас у нее было множество знакомых в разной среде — от администрации гау до обычных фермеров, у которых Ильзе покупала продукты в обход карточной системы. Поэтому именно к ней и обратились Гизбрехты, надеясь на помощь в трудоустройстве для Лены.