— Тихо, не так сразу, дети, — оборвала их вопросы Кристль и поманила Лену подойти ближе. — Это Лена. Теперь она будет приходить сюда. Лена, это Эдна и Матиус Мардерблаты, я рассказывала тебе о них. С их семьей ты уже знакома.

По предупреждающему взгляду Кристль Лена поняла, что молодые Мардерблаты не знают о том, какая участь постигла их мать, отца и других братьев и сестер. Позднее, когда они спросили о письмах от родных, а Кристль посетовала на свою забывчивость и увела разговор в сторону, стало ясно, что ее догадка была абсолютно верна.

Они пробыли в квартире на Камилиенштрассе не больше двух часов — торопились на поезд, чтобы вернуться обратно во Фрайталь до заката. Этого времени было одновременно и мало, и много для людей, которые почти безвылазно сидели в убежище за шкафом. Только во время таких коротких визитов они получали возможность наспех воспользоваться ванной комнатой, чтобы смыть с себя пот и грязь, и наконец-то пустить воду в уборной. Теперь Лена понимала, что за неприятный запах еле уловимо был в квартире, приглушенный запахом лаванды. И ужаснулась, понимая, как это было тяжело, наверное, для молодых Мардерблатов жить вот так, добровольными узниками, на протяжении долгих лет. В полной тишине, боясь выдать себя звуком, взаперти в темной квартире и в большинстве времени практически без движения.

Наверное, поэтому все время, что Лена провела в квартире на Камилиенштрассе, чувствовала на себе тяжелый взгляд Эдны. Сначала она решила, что молодая женщина недовольна, что Кристль отдала ее наряды, часть из которых была абсолютно новой. Настоящее богатство — два чемодана! У самой Лены до войны было всего три платья, несколько блузок и юбок — весьма аскетичный гардероб, в сравнении с тем, что остался от Эдны. А когда все же решилась неловко спросить, не против ли хозяйка, что Лене пришлось взять ее вещи, Эдна только рассмеялась тихо с какой-то странной интонацией в ответ:

— Носи хоть все! Они и так лежали без дела столько лет. Я только рада, что их достали из чемодана на свет. Хоть у них есть такая возможность, — Эдна помолчала немного, а потом продолжила уже без прежних резких ноток решительно. — Забирай всю одежду. Если я выйду отсюда, я не хочу брать в свою новую жизнь ничего из старой. Ничего из вещей. Только своих родных. Если Бог даст.

Перед уходом Кристль еще раз проверила запасы еды, которые принесла с собой, и попросила Матиуса заткнуть пробками сливы раковин в кухне и ванной комнате и набрать в них воду.

— Лишняя никогда не будет, — приговаривала она, когда наблюдала за тем, как паренек выполняет ее распоряжение. Лена в это время заменяла саше из лаванды новыми, со свежим запахом, который наполнил тут же воздух, едва наглухо закрыли окна. Словно снова закрывая эту квартиру от всего мира, который по-прежнему жил за оконным стеклом, когда внутри этих стен время застыло на одной отметке.

— Вот, возьми, Матиус. Это на всякий случай, — вдруг у самого порога задержалась Кристль, чтобы достать из кармана небольшие ампулы с маленькими кристаллами, которые Лена сперва приняла за мелкий сахар. Говорила она шепотом, еле-еле слышно, ведь теперь в квартире стояла прежняя тишина. Их она вложила аккуратно в ладонь паренька. — Не открывай, если не уверен, и держи подальше от влаги. И не отдавай Эдне. Мне не нравится ее настроение.

— Лучше бы ты принесла мне пистолет, Кристль, как и обещала. Чтобы я мог хотя бы кого-то убить из них, если что-то случится, — недовольно скривил рот Матиус, но ампулы спрятал в кармане. Кристль проследила взглядом, как он скрылся в шкафу, дождалась полнейшей тишины и только тогда шагнула за порог, поманив за собой Лену.

Когда Лена вышла на залитую солнечным светом улицу из парадной квартирного дома, она никак не могла отделаться от ощущения, словно вышла из мрачного подземелья тюрьмы. И это ощущение не покидало ее очень долго, несмотря на приподнятое настроение прохожих и ясное небо над головой.

— Как давно они живут вот так, взаперти? — осмелилась спросить Лена Кристль только, когда они сидели на лавочке на одной из платформ Дрезденского вокзала в долгом ожидании поезда, который уже отставал от расписания на полчаса. Вокруг стоял такой шум, что можно было говорить без опаски быть подслушанным со стороны.

— Почти три года, — ответила немка после минутной паузы, когда Лена уже и не ждала ответа. — По документам эта квартира принадлежит Вилли. Он передал нам ключи, когда уходил на фронт. Ради этой квартиры он написал донос на ее бывшего владельца, старого доктора. Тот работал в больнице неподалеку и когда-то лечил мое больное сердце. В 1940 году ему не посчастливилось попасться на глаза Вилли, когда он возвращался из госпиталя неподалеку. Я не знаю, как Вилли сумел договориться и с кем, были ли это его знакомые или помогла Ильзе со своими связями. Но в тот день он написал донос не только на доктора-еврея, который жил под чужим паспортом. Он выдал семью Мардерблатов, выторговав себе взамен эту квартиру. Он обманул нас с Людо, сказав, что нашел убежище гораздо безопаснее и намного теплее, чем то, в котором мы укрывали Шоломона с женой и детьми. Эдна и Матиус каким-то чудом опоздали к назначенному месту, где вместо убежища их ждал грузовик с солдатами гестапо. «Я сделал это ради вас с папой», так нам сказал тогда Вилли. Чтобы у нас осталась навсегда собственность Мардерблатов. Чтобы мы жили почти в центре Дрездена в квартире с канализацией и горячей водой. И чтобы мы наконец-то простили его. Людо тогда только плюнул ему под ноги и ушел. Вот таким было его родительское благословение перед тем, как Вилли отправился на Восток. Как только Вилли уехал, мы перевезли Эдну и Матиуса в эту квартиру, а соседям всем рассказали, что держим квартиру для сына. Что он по-прежнему служит на Восточном фронте и переедет сюда с женой, как только зарегистрирует брак в первый же свой отпуск. Так и повелось с тех пор.

— Чтобы вы простили его? Он сделал все это для вас, чтобы вы его простили? — тихо переспросила Лена, в глубине души уже догадываясь о том, что скажет Кристль в ответ на это. Поэтому не удивилась и не дрогнула внутри, когда немка стала рассказывать. Открыто и без утайки. Как на исповеди, которой она ждала столько лет. Ведь ни с кем, даже с Людо, закрывшемся от всех в своем горе и разочаровании, она не могла поговорить об этом. А ей это было нужно. Потому что ее будто ржавчиной разъедало изнутри.