— Фриц! Сюда идет фриц! — резко бросил от двери «Силач», который на самом деле оказался не таким высоким и крепким, как показался Лене по силе рук. Она обернулась к нему и заметила, что тот занес над головой полено, готовый размозжить Людо голову, едва он ступит на порог. Поэтому выставила вперед руку, останавливая тем самым Гизбрехта на полпути.

— Все хорошо! — поспешила сказать ему Лена. — Я просто увидела… рану….

Она думала, что Людо этим удовлетворится, но он тут же задал вопрос о том, как она выглядит, и насколько серьезно ранен кто-то из русских. А когда девушка призналась, что не понимает этого, снова сделал шаг к сараю.

— Переведи им, что я — доктор, и что я хочу взглянуть на раненого, — попросил он Лену, но не оборвал жестом руки ее запальчивую благодарность шепотом. — Чем скорее ему помогут, тем быстрее они уберутся отсюда, разве нет?

Пленные недолго обсуждали предложение Гизбрехта, когда Лена передала слова немца. «Обувщик», русский с грязным лицом, на котором засохли разводы крови, настаивал на том, чтобы не принимать помощи («И он тебе не товарищ! — оборвал он зло Лену, когда она так назвала Поэта. — Никто тебе тут не товарищ, поняла?»). Остальные колебались, несмотря на уверения девушки, что немец действительно хочет помочь. Все решил, как обычно в этой группе, «Командир», после короткого раздумья кивнув головой молча. И именно к нему обратилась Лена шепотом, когда все внимание было сосредоточено на Людо, осматривавшим и аккуратно ощупывающим юношу, закусившего губу, чтобы не стонать во время этого осмотра.

— Возьмите меня с собой, — она запнулась, не зная, как обратиться к нему, после недавнего злого выпада «Обувщика». — Возьмите меня отсюда, прошу вас. Я знаю, как идти от Дрездена до границы с Польшей, до Герлица. А там дальше через Вроцлав и Люблин до наших. Товарищ, вчера взяли Киев! Наши взяли Киев! [133]

У Лены вдруг сдавило в груди от нахлынувших эмоций, грозя приближением знакомой сухой истерики. Из-за того, что наконец-то говорила на русском языке со своими, родными. Из-за освобождения Киева, в котором видела близкую долгожданную свободу и для Минска. Из-за успехов Красной Армии, которая победоносно двигалась к прежним границам. И из-за обиды и горечи от фразы, брошенной сквозь зубы «Обувщиком», вызвавшую в ней прежние свои сомнения.

— Откуда знаешь? — схватил ее больно за руку «Силач», невысокий, но крепкий грузин, и этой болью заставил отступить истерику и прийти в себя.

— Я слушаю Москву, — произнесла Лена, и все пленные посмотрели на нее как-то иначе при таком родном имени столицы их общей страны.

— А Ленинград? Что с Ленинградом? — вдруг спросил «Обувщик» дрогнувшим из-за волнения голосом, в мгновение ока растеряв свою прежнюю браваду и злость. Но Лена не знала ничего про Ленинград. Про него «Свободная Германия» молчала в своих радиопередачах. Как и про Брянск и Одессу [134] , откуда родом оказались до того момента молчавшие пленные. Она уже думала, не сказать ли ей о том, что не обо всех городах сообщают, потому все может быть, но ее уже позвал тихо Людо. Лена с тревогой отметила, что тот при скудном свете луны стал собирать в коробку и бинты, и флаконы, которые до того вынул «Командир». Словно он не собирался ничего делать. Это же заметили также пленные, и атмосфера в сарае снова стала напряженной и злой.

— Пожалуйста, Людо, — прошептала умоляюще Лена. — Помоги ему.

— Я не могу, — ответил Гизбрехт, старательно закрывая крышку коробки и не глядя при этом ни на кого. Лена заметила, что его ладони дрожали при этом.

— Почему? Почему не можешь? — она не озвучила причину, которая вспыхнула в голове огнем, чтобы не провоцировать пленных. Но эта причина ясно угадывалась между слов.

Потому что он — «унтерменш», «недочеловек», не заслуживающий твоей помощи?

— Потому что я — не Господь Бог! — обрубил резко и зло Гизбрехт и потянулся к ружью, но то успел прежде вдруг схватить «Силач» и направить на немца. Людо даже не дрогнул при этом, только чуть опустил веки на миг, а потом заявил твердо испуганной происходящим Лене, глядя при этом прямо в глаза Командиру, стоявшему рядом с ней. — Даже если этот русский меня убьет, это ничего не изменит. Только их всех погубит. Их мальчик умирает. У него… — он запнулся, посмотрел на Лену и подобрал более легкое слово на немецком языке, заменяя научный термин. — У него все внутри разбито. Кровь течет не снаружи, а внутри. Он уже не может идти. Через час-два он потеряет сознание. Еще три часа — он умрет. Лена, почему ты молчишь? Почему не переводишь? Переводи им, Лена, у них совсем нет времени. Им нужно избавить мальчика от мучений, а себя от груза.

Наверное, «Командир» понял все по тому, как резко прервалось у нее дыхание, мешая ей произнести все из этих жестоких в своей правоте слов Людо. Но осознал страшный смысл невысказанных слов не только он. Потому что «Силач» вдруг размахнулся и с силой ударил прикладом немца прямо в лицо, сбивая его с ног. Лена инстинктивно качнулась в сторону Гизбрехта, сама не понимая, чем сможет помочь ему сейчас, но была остановлена одним из пленных, поймавшим ее за локти и удержавшим на месте. При этом она четко понимала одно — что бы ни случилось, она не может выдать криком беглецов, потому закусила губу больно, ощущая, как медленно рот наполняется металлическим привкусом крови.

— Отставить! — коротко, но хлестко произнес «Командир», когда «Силач» занес приклад над лежащим на полу Людо для второго удара. А потом уже мягче. — Отставить. Мы — не они.

— Он — фриц! — прошипел в ответ тот с рокочущей яростью в голосе.

— Он — безоружный старик, — проговорил «Командир», забирая ружье из рук «Силача» и передавая то одному из пленных. Потом он опустился на корточки к недвижно лежащему немцу и проверил пульс на его шее. Кивнул пленному, держащему Лену за локти, и когда тот отпустил ее, дрожащую от холода и волнения, обратился уже к ней. — Твой немец жив, Катя. А теперь повтори мне все, что он сказал про Поэта, только каждое слово и без лишних эмоций. И расскажи, что знаешь о пути на восток, к нашим.