Орел, Белгород, Харьков, Таганрог, Мариуполь, Новороссийск, Брянск… [130] Словно музыка для ушей одно только слово — «освобождены», пусть и на немецком языке. Они свободны от врага. Это значит, свобода, которая шагала широкими шагами все ближе и ближе к довоенным границам Советского Союза. А это означало только одно — конец войне!..

Именно об этом Лена написала в своей записке для пленных, желая дать им ту же надежду, что теплилась в ней приятным огнем после каждой радиопередачи «Свободной Германии». Теперь дело оставалось за малым — дождаться хоть какого-нибудь ответа пленных. Или быть обнаруженной немцами. Одно из двух — либо пан, либо пропал, как любила говорить тетя Оля когда-то, в другой жизни Лены. Но если случится последнее, если ее записку обнаружат, а саму ее поймают у этого импровизированного тайника, она надеялась, что ей удастся выкрутиться. В записке не было ее имени, а сама Лена будет отрицать до последнего свое авторство и твердить, что ее попросила какая-то русская работница проверить тайник. Это было слабым оправданием, она прекрасно понимала это, но все-таки…

Лена настолько была взволнована этими мыслями и переживаниями, что едва дышала, когда проверяла тайник спустя сутки. Вздрагивала при каждом движении на станции или звуке, который доносился до ее слуха. Но и подумать не могла, что тайник будет нетронутым — и сверток, и записка лежали на том же месте, где она оставила их. Понадобилась неделя долгого и томительного ожидания, чтобы военнопленные рискнули взять сверток из этого импровизированного хранилища. И около двух недель, чтобы они рискнули ответить на Ленино послание короткими скупыми фразами, написанными кривым, еле разборчивым почерком.

Три недели спустя после первого ответа на ее записку, в промозглый день, когда серое небо моросило мелким противным дождем, пробирающим до самого нутра, пленных гнали по улицам Фрайталя. Под бешеный лай собак, рвущихся с поводков, под возмущенный ропот наблюдающих эту процессию прохожих, недовольных, что их тихие улочки коснулась грязь «унтерменшей». И вдруг глядя на эту колонну, Лене пришло в голову, что возможно, среди этих пленных мог быть ее брат. Совершенно удивительная и непонятно как пришедшая в голову мысль, заставившая ее жадно всматриваться в лицо каждого из тридцати четырех человек, оставшихся в живых к этому дню. Она и сама позднее не могла объяснить, что на нее нашло. Наверное, сказалась такая близость к пленным. Словно кто-то вдруг запустил в голове Лены пульсирующую от страха мысль увидеть брата среди этих несчастных. Или Котю, о котором тут же потянулись воспоминания следом. Воспоминания, которые вызывали сейчас острую вину перед ним и жгучее чувство стыда.

Что бы он сказал о ней сейчас, когда уже совсем не стало той девочки-балерины, о которой он так заботился когда-то и самым преданным другом которой когда-то был?

Лена вглядывалась в лица, страшась и одновременно надеясь увидеть знакомые черты в каком-то из них. Все эти мужчины попали в плен в прошлом году, под Харьковом, ее брат или Котя вполне могли быть на фронте к этому моменту. Сумела ли бы сдержать себя и не броситься в колонну пленных, если бы узнала в этих лицах брата или Соболева-младшего? Но их там не было. Ни Коли, ни Коти. Только чужие лица. Пугающее, но в то же время приносящее невероятное облегчение понимание. И Лена долго еще в тот вечер ходила словно оглушенная, а в ушах так и стоял лай овчарок, которые сторожили военнопленных.

В тот вечер Людо впервые не ушел в свою спальню один после ужина. Он поманил за собой жену вглубь дома, сказав, что хочет поговорить, и когда за ними закрылась дверь, Лена слышала, как они ссорятся, пока мыла посуду. Она не разбирала слов, но хорошо распознавала гневные ноты в голосе Людвига и слабые возражения Кристль. Лена понимала, что речь идет именно о ней, русской, присутствие которой в доме ставило под удар их собственную безопасность. И Людо не стал скрывать своих мыслей, когда настала очередь Лены для серьезного разговора.

— Кристль призналась мне, что ты уже давно знаешь о том, что на шахтах работают русские пленные, — без всяких предисловий начал он. — Я видел твое лицо сегодня. Надеюсь, ты не задумала ничего такого. Держись от них подальше, Лене, я предупреждаю тебя. Когда они побегут — а они побегут, я точно знаю по своему опыту прошлой войны, русские упрямы и безумны! — ты не должна даже думать о том, чтобы бежать с ними.

Лене мысль об побеге прежде даже не приходила в голову, о чем она честно и открыто сказала Людвигу. Но это предположение вдруг зацепилось в ней, укореняясь с каждым днем все крепче и крепче.

Она не могла бежать с Войтеком. Бежать одной было сродни самоубийству. Но вот бежать со своими, с русскими… Это было вполне реально. И это могло получиться!

А то, что пленные могли действительно скоро планировать побег, вполне было возможным. Недаром в одной из первых записок ее попросили написать, какие немецкие города находятся поблизости. Лена хорошо помнила, как когда-то сама выясняла эти детали, планируя бегство из Розенбурга. Да, тогда побег завершился, едва начавшись, но в этот раз они гораздо ближе к границе с Польшей, а оттуда было совсем недалеко до родины.

Но чего никак не ожидала Лена, что этот побег случится даже раньше ее следующего визита на станцию к тайнику. Пленные бежали в начале недели, в ночь на 10 ноября, воспользовавшись тем, что предыдущий день в Германии был всеобщим выходным по случаю праздника [131] , и охрана лагеря была урезана вдвое, да еще и к вечеру позволила себе расслабиться. Никто еще не хватился беглецов, не звучал сигнал тревоги над тихим Фрайталем, который в тот холодный осенний вечер, казалось, вымер — все сидели по домам у каминов, слушая радиопередачу из Мюнхена, в котором традиционно устраивалась праздничная церемония. В доме на Егерштрассе тоже слушали передачу, вернее, ее финал, когда перечисляли имена тех нацистов, кто погиб несколько лет назад во время неудачной попытки захвата власти. Лена, к своему неудовольствию, знала эти имена наизусть — так часто они звучали в преддверие праздника на собраниях «Веры и Красоты». Слушать, как их произносит диктор, изображая священный трепет голосом, сил не было. Лена сослалась на то, что в камин и в бойлер нужно подбросить дров, мол, она сходит в сарай и наберет их в тележку. Это была работа Людо, как мужчины, и он стал сперва возражать, но потом сдался, решив, что поможет Лене после передачи.