– Хорошо! Хорошо! Ты что-то там забыла – я принесу… будь здесь… не убегай.

Но Инесса вскочила на ноги, едва он отвернулся, и выскочила из комнаты.

Ему пришлось снова ее возвращать, и накрывать пледом, чтобы унять дрожь.

– Будь спокойна! Грейся! Плед не снимай. Это плед. Не снимай. Не снимай!

…Собравшись, он вернулся в комнату с брошенным на полу платком Инессы и сложенным пополам одеялом. Инесса снова убежала. Но аккуратно сложенное одеяло наводило его на странные мысли. Инесса бы не сложила его так или сложила, но медленно, чтобы выйти, а не убежать. Он не учел, что Инесса не расстается с некоторыми из своих игрушек. Когда он ее укладывал – игрушки у нее с собой не было. Скорее всего она вышла за куклой. И все же никогда, да, никогда она не стала бы складывать одеяло перед поиском своей куклы. Ее кто-то позвал, или повел? Она смиренно повиновалась.

Огонь в камине то вспыхивал, то угасал. Священник подошел к чаше со святой водой, и худшие опасения его оправдались – вся покрытая плесенью, чаша источала зловоние.

В доме кто-то появился из «темных». Он скрывал себя в одиноких комнатах дома, но священнику было не до встречи.

И снова в висках застучала мысль – где Инесса? Он забежал в соседний большой зал – ее там не оказалось, вернулся – заглянул под кресло, и взял в руки маленькую тряпичную куклу. Он не видел раньше у Инессы такой игрушки – надо спросить фру Клару, может она приносила. Такие игрушки шьют женщины в городе… но никакого развития его мысль не … Взгляд! Упорный и пронзительный, прошил его насквозь. Он оглянулся – в дверях застыла Инесса. Она в упор смотрела на священника, готовая хищником наброситься на него. Никогда викарий не сталкивался с таким взглядом. Но уже в следующую секунду она затаенно улыбнулась, прошла и села на прежнее место в каминной. Отец Марк положил перед ней куклу, которую она тут же схватила и прижала к груди. Он перекрестился перед самым большим в доме распятием Христа, принес святой воды, окропил все углы, умыл Инессу, принес ей поднос с кувшином молока, румяными булками и вареньем, и попрощался с ней до вечера.

…В небе грохотало беспрерывно, яростно завывал ветер, края туч вздыбились, и потоки воды ненасытно терзали землю. Уже на тропе между деревьями священнику послышалось, что в промежутке между раскатами грома раздался крик, он прислонился к дереву, напрягая слух – и душераздирающий крик женщины повторился. Он вернулся к дому, заглянул в окно – Инесса играла на ковре. Тогда он спокойно и решительно направился в сторону леса. Стенания стихии были гневным голосом Бога, и он решил идти и выкрикивать слова молитв. Он шагал, готовый ко всему, что бы ему ни говорили эти люди, навстречу бушующему ненастью, в самое пекло бури, навстречу водяной лавине. Вокруг все визжало, клокотало, шипело; казалось, все эти звуки вот-вот сольются в последнюю органную симфонию, возвещающую о гибели мира. Он шел, несмотря ни на что, и волки, шныряющие за ближайшими кустарниками, так и не решились к нему приблизиться. Но когда раздался треск, и повалилось старое дерево, преградив путь, викарий стал перелазить, зацепился и впервые позволил себе оглянуться. Звери исчезли. Он пошел в обход, через бурелом, в храм зашел через внутренний вход, переоделся и вышел к заждавшейся пастве.

Янека хоронили целый день. Повозка, в которой его везли, на первой яме стала вязнуть колесами в грязи. Подпирая плечами струпья колес, их выкручивали из вязкого месива. Но на повороте лошадь заскользила и повозка съехала в канаву, наполненную водой. Гроб поехал из телеги, и никто не смог его удержать. Он ударился торцом об камни и рассыпался, будто сделанный не из дерева, а из хрупкой коры древесной. Голова покойника скатилась в воду, следом ушло и вытянутое безжизненное тело. И из мути торчали только носки его ботинок. Все замерли. Подбежал священник и решительно полез в воду. Никто не поспешил ему на помощь. Священник схватил голову за волосы, и направился к повозке, чтобы удержаться за нее, но рукой он не успел схватиться за край и рухнул в воду. Уже весь мокрый и грязный, он протянул им голову, которую так и не выпустил – и все шарахнулись от него назад как от прокаженного. Никто не осмелился подойти. Он уложил голову на обочине и снова полез в воду, вытаскивать труп за одну руку. И теперь все видели как высоко его самообладание. Он больше не споткнется. Те, кто смотрел сначала на священника как на прокаженного, теперь видели перед собой мужественного человека, крестились, будто не верили, что перед ними человек.

Когда уложили труп на повозку, священник попросил очистить налипшую грязь, а потом укладывать рядом разбитые доски гроба. Укладывали их как попало, неуклюже, доски съезжали вниз. Наконец, лошадь, истерзанная плетьми, потянула похоронный воз.

На кладбище им удалось подогнать повозку прямо к могиле. Все слушались священника с полуслова. Но могилу размыло водой. Посланные за ведрами мальчишки долго не возвращались. Начинало темнеть. Когда принесли ведра и черпаки – с водой справиться не смогли. В яму сползала грязь, вода сочилась отовсюду. Все это время отец Марк читал «Отче наш» и осенял крестным знамением могилу. Зонты, что держали люди, сдувало порывами ветра и потому все промокли насквозь. Наконец священник произнес: «Аминь!». Гроб сколотили наспех и в суете, но старательно опустили в воду, придавив по краям двумя камнями, чтоб он не вернулся на поверхность. Когда засыпали, из воды показалась одна отделившаяся доска, но тело покойника не всплыло. Уже выросла перед всеми гора земли, но никто не спешил покидать кладбища – еще долго крестились, искали знамение и думали о завтрашней исповеди.

С кладбища уходили, оглядываясь на семь холмов свежей земли. Никто не знал, кого здесь совсем недавно похоронили.

И тогда выскочили пятнадцать собак, черной масти, с облезшей кожей.

Викарий вошел. В лес.

Он обращается к дьяволу:

– Выбирай меня, а не их. Я – податель своей жизни.

Собаки исчезли.

– Отними мою жизнь! Не можешь – потому что лишишь себя кожи, моей кожи.

Потому что не сможешь раствориться в собаках.

После ухода отца Марка Инесса, успокоенная догорающим огнем, уснула. Ее разбудил стук в дверь и она поспешила встретить фру Клару. На цыпочках выбежала на крыльцо – там никого не оказалось. Только редкие капли дождя падали с крыши и веток деревьев. Дождь прекратился, и Инесса видела, как оживает посвежевший лес. Потом, заперев двери, она вернется. И увидит уныние полутемных комнат, где догорел камин и погасли свечи. Видимо, влетевший в распахнутую дверь ветер справился с остатками огня в коридоре. А может, вернулся священник – она добрела до каминной комнаты – куклы, оставленной на полу, не оказалось, Инесса вскрикнула от своего огорчения и снова начала хромать как раньше, когда ее, брошенную матерью, подобрал священник. Расстроившись, она по привычке зажевала уголок своей длиной юбки и спряталась в маленькой кладовой, где запирались двери. И в щели ей стало видно, как кто-то в длинной сутане бродит по дому и шаги его тяжелее, чем у священника. Когда двери затрясло, только тогда она оставила свой пост и забилась в угол. Между тем двери дрожали, будто они были живыми…

Лишь вечером, ее, бледную как полотно, священник достанет из кладовой, и будет читать над ней молитвы, и она притворится, что спит, и будет следить за тем, как он тихо расположившись за конторкой, делает свои записи.

События последних дней заставили горожан рано запирать двери, зазывая с улиц заигравшуюся детвору, и сидеть в домах в ожидании худшего… Люди были напуганы. На улицах разговаривали тихо. Еще засветло шум голосов покидал каменные улицы, и на самых окраинах выливался в редкое мычание коров, да блеянье овец. Улицы были пустынны. И тем сильнее раздавался в мертвой тишине звон гремевшего по брусчатке конного экипажа, будящего бродячих псов, срывавшихся дурным лаем.