Он внимал Леонидову, чуть приоткрыв рот и светясь прищуренными глазами.

– Мочалов!

– Что?

– Мочалов!
– повторил Станиславский.

Он был похож на восторженно-счастливого девятиклассника с галерки, который сам собирается в ближайшее время стать гениальным артистом.

В перерыве Литовцева, прихрамывая, подбежала к Леонидову.

– Вы сегодня очень хорошо репетировали, - сообщила она, дергая правым плечиком.
– Константин Сергеевич все время говорил: "Мочалов! Мочалов!"

Посапывающий Леонидов посмотрел на нее взглядом интеллигентного быка и не без едкости произнес с гнусавинкой:

– "Мочалов! Мочалов! "... а играет-то у нас все Качалов.

Впрочем, и сам Станиславский любил посетовать:

– В Художественном театре Качалов все мои роли играет. Из-за него карьера моя тут погибла!

Как-то я зашел к Качаловым среди дня. Был май. Прелестный май. Всю недлинную дорогу от Богословского до Брюсовского (Качаловы переехали на новую квартиру) у меня вертелось в мозгу и на языке:

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце!

Строчка принадлежала одному из самых знаменитых и самых глупых поэтов начала века. Таким он мне уже представлялся и в отроческие годы. Оказывается, в этом мнении я не расходился с Буниным. "У Бальмонта в голове, - сетовал он, - вместо мозгов хризантемы распустились".

Очень обидно и оскорбительно, что даже дураки пишут хорошие строчки, строфы, а изредка и целые стишки.

Мои дорогие коллеги-стихотворцы, вероятно, сродни птичкам-певуньям.

На входной двери московской квартиры знаменитого автора, явившегося в мир, "чтоб видеть Солнце", сияла, как у зубного врача, медная дощечка. На ней крупными буквами было выгравировано:

Поэт КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

А вот Маяковский в военкомате на вопрос писаря "Кто вы будете по профессии? ", замявшись, ответил:

– Художник.

Выговорить "поэт" ему, очевидно, не позволил пристойный вкус.

Какая же это профессия - поэт?

Дверь мне открыла Литовцева.

– Не вовремя. Толя, не вовремя!

– Да ну?.. Ты, значит, Ниночка, как водится, суетишься.

– Что?

– А Васи дома нет?

– До-о-о-ма он, до-о-о-ма.

– Работает?

– Прихорашивается твой Вася. Второй час прихорашивается. Иди уж туда к нему, иди.

У Качалова в кабинете было много книг, картин, рисунков и фотографических карточек, преимущественно людей бессмертных. Все карточки, само собой, были с надписями. Разумеется, очень нежными. Кто же к Василию Ивановичу относился без нежности?

Пахло мыльным кремом, пудрой и крепкими мужскими духами.

– Привет поэту!

– Привет артисту!

– Садись, Анатоль.

– Сижу.

Перед большим стенным зеркалом в строгой павловской раме Качалов серьезно и сосредоточенно завязывал красночерный клетчатый галстук.

– Скажи ты мне, всероссийский денди, - озабоченно спросил он, - галстук гнусный? А?

– Да нет. Почему же...

Тем не менее Василий Иванович сорвал его и сердито бросил на диван. Это уж был не первый - сорванный и сердито брошенный.

Протерев тройным одеколоном вспотевшую шею, Качалов снял со спинки кресла другой галстук - черный, с неширокой белой полосой наискось.

– А что скажешь об этом?

– Отличный!
– ответил я с полной искренностью.

Качалов умело - одним движением - завязал его и тут же рассвирепел:

– Ч-черт! Да это же не галстук, а какая-то панихида во храме Василия Блаженного.

И крикнул во всю мощь своего качаловского голоса:

– Ни-и-на-а-а!

Запыхавшись, прихрамывая, в кабинет вбежала Литовцева:

– Господи, что ж это такое? Орешь, как маленький, благим матом... чтоб голос себе сорвать. А вечером тебе, Василий Иванович, спектакль играть. Надо ж наконец относиться с ответственностью к своим обязанностям!

– Помилуй, Нина, да когда же я...

– Хватит оправдываться! Хватит! Ты одно и умеешь делать, что оправдываться. Ну, чего тебе? Чего?

– А где, Нина, мой тот... темно-синий... парижский... с пламенем?

– Где, где! Перед носом твоим, вот где!

Темно-синий с пламенем висел на самом видном месте - посреди спинки кресла, являющегося как бы вешалкой для галстуков - изящных французских, строгих английских и кричащих американских.