– Анатолий Борисович!.. Анатолий Борисович!..

Добрая женщина, как я заметил, была убеждена, что все люди на русской земле едят слишком мало. А в двадцать шесть лет мужчине для солидности уже пора поднакапливать жирок на теле.

– Поднимайтесь скорей на балкончик. Вас уже дожидаются ягоды с холодной сметаной.

– Спасибо!

– Спешите, Анатолий Борисович! Пожалуйста, спешите!
– добавлял дядя Мотя.
– Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Что?

И я спешил.

И милый нэпман спрашивал меня:

– Как сегодня поживает черномазая Зера?

– Сегодня я еще влюблен в нее.

– Слава Богу!

– Но что будет завтра...

– Завтра, Анатолий Борисович, вы тоже будете в нее влюблены. И послезавтра. Всю жизнь.

– Не уверен.

– Почему это вы не уверены? Скажите, пожалуйста, почему?

– Да потому, что ночью я буду читать своей актрисуле...

Он неодобрительно покачал головой:

– "Актрисуле"!..

– Не обижайтесь за Никритину. Так называл Чехов свою Книппер.

– Не может быть! И это вы слышали собственными ушами?

– Нет, к сожалению, не слышал. Но я читал его письма к Книппер.

– Ой! Как нехорошо читать чужие письма!

Он не острил. Он говорил с полным убеждением. С убеждением старого одесского интеллигента, что чужие письма - это литература для сплетниц.

– Значит, вы будете читать ночью Анне Борисовне новую сцену? Что?

– Весь второй акт пьесы.

– Поздравляю, поздравляю.

– Подождите. Не торопитесь поздравлять. Может быть, на утренней заре, перед купаньем, я утоплю весь второй акт вместе с черномазой Зерой в вашем соленом море.

– Боже мой, зачем вы их будете топить? Зачем топить черненькую Зеру?

– Обязательно! С камнем на шее.

– Зеру? Ой!..

– Если она не понравится Анне Борисовне.

– Кто не понравится? Кто? Эта черненькая прелестная девочка?

– Да!

– Кушайте, пожалуйста, свои ягоды. Кушайте абсолютно спокойно. Она понравится. Она не может не понравиться. Она очень понравится. Очень, очень.

Матвей Исаакович был в курсе всех наших дел. Он все знал. Знал, как я пишу и что. Иногда знал это даже раньше, чем Никритина, так как едва я складывал в стопку исписанные листы и прятал карандаш в карман, он мягко брал меня под руку и уводил в тень садика из пяти акаций, сожженных солнцем.

– Значит, - говорил он, - мы сейчас будем слушать новую сцену? Не правда ли, Анатолий Борисович? Что?

И я невольно покорялся его мягкой настойчивости:

– Идите, провизор, за своей панамой. А то Фаня Абрамовна рассердится.

– И она, как всегда, будет абсолютно права. Когда моя лысина накаляется, как сковородка, я соображаю немножко хуже. А вашего "Вавилонского адвоката" я, конечно, хочу...

– Ладно, ладно. Идите за панамой. Жду вас под толстой акацией.

– А что? Разве она плохая, эта толстая акация?
– не унимался милейший болтун.
– Разве она хуже ваших разных осин? На ней, слава Богу, еще не повесился никакой Иуда. Бегу, бегу!

Через минуту он возвращался не только в панаме, в своей роскошной настоящей панаме, которая свертывалась в тонюсенькую трубочку, но и с белым кружевным зонтиком тети Фани:

– Я вам это говорю, Анатолий Борисович; мамочка самый мудрый человек на земле. Прямо ребе. Она все знает. Она знает, что зонтик нам с вами тоже не помешает. Вы видели, сколько сейчас на термометре? Сорок два градуса по Реомюру! Что?

На утренней заре я не утопил свою рукопись в Эвксинском Понте. Настроение и самочувствие были отменные. Мы жили в Аркадии, как святые неподалеку от рая. В самом раю нам, вероятно, было бы хуже. Там ведь не полагалось вкушать плодов с древа Познания. Те дни мне чрезвычайно нравились прелестью своего однообразия. Сияло солнце, и плескалась о песок теплая солоноватая вода. С утра до обеда я марал бумагу. Наш парень орал в меру и прибавлял в весе, сколько предписано медициной. Его взвешивала тетя Фаня на аптекарских весах, привезенных дядей Мотей из города как подарок "Парфюмерии и гигиены". У молодой матери хватало времени, чтобы покормить парня грудью, выстирать в корыте пеленки и выстирать его самого. А в промежутках самой поплескаться в "шикарном" море, как говорили одесситы, и "покоричневеть" (это тоже их словцо), "покоричневеть", согласно моде, перед Москвой. Словом, мы не переставали благодарить Шершеневича за умный и добрый совет.

В Москве накануне отъезда я спросил Мейерхольда:

– Скажи, Всеволод, сколько страниц должно быть в пьесе?

– Чем меньше, тем лучше!
– ответил он.
– Если бы Шекспир писал покороче, его бы непременно взяли живым на небо. А его похоронили в земле. Это в наказание за слишком длинные трагедии и комедии.

– Отвечай-ка, Всеволод, делово: сколько должно быть страниц в пьесе?

– Ты пишешь комедию или трагедию?

– Комедию. А чтобы подразнить гусей, как говорит Есенин, назову ее фарсом.

– Дразни, дразни. Я это люблю.

– На библейский сюжет. Парочка сластолюбивых старичков, парочка ханжей, подглядывала за купающейся Сусанной. И влипла эта парочка. А чтобы выйти сухими из воды, старички сами затеяли суд над пышноволосой "соблазнительницей". А пророк Даниил, воспылав страстью к пышнотелой, стал ее блестящим адвокатом... У нас ведь тоже развелось немало ханжей.

– Значит, пьеса об этом.

– Да. Огонь по ханжам.

– Прелестно!.. Фарс?

– Комедия.