Я не смогла сдержаться и шумно выпустила воздух.

— Господи, — сказала я. — Это не вопрос чьего-то дискомфорта. Если Омар…

— Да, я понимаю.

— Смешно, — сказала я. — Это ведь Фрэн научила меня раскачивать лодки.

— Что ж. Просто это ее дом. Ты же понимаешь.

О да, я понимала — пусть и была с ней кардинально несогласна, — что Фрэн инстинктивно защищала Грэнби, как трутень всегда защищает улей. Я не могла представить, чтобы какое-то место имело такую власть надо мной. Когда мы с ней познакомились, я была, по существу, бездомной; Фрэн, напротив, никогда бы не оставила свой дом.

Пока другие первокурсники выясняли, где находятся различные классные комнаты, Фрэн показывала мне кладовку рядом с борцовским залом, где хранили лишние фрисби. Она показывала мне, где хранят спиртное для мероприятий, хотя мы никогда не трогали его. Она показала мне три маленьких надгробия в лесу — фермеров, умерших двести лет назад.

Знать все эти тайные места означало знать школу, чувствовать, что она по-настоящему твоя. Там было предостаточно таких мест, дававших тебе возможность уединиться, одной или с кем-нибудь.

Были такие места и в театре, которые к старшему курсу я считала своими: осветительная будка, комната светофильтров, кладовая реквизита, рабочий мостик. Я никого туда не приглашала; я бы орала каждый раз, как кто-то ставил бы куда-то банку с газировкой.

Была темная комната, где безраздельно хозяйничал Джефф, так что мы с Фрэн и Карлоттой там фактически прописались.

Был сарай спортивного инвентаря, но туда я редко заглядывала — слишком боялась мышей.

Был большой нерабочий камин в Джейкоби-Холле, перед которым стояло пианино, и этим периодически пользовались парочки, придвигая пианино вплотную к камину и обжимаясь там.

Был лес (с матрасами, да, но и с десятком других укромных мест: приметными пеньками, остатками кирпичной стены), хотя большая часть учебного года была такой темной и холодной, что земля либо конкретно промерзала, либо расползалась под ногами.

Были места под замком, доступные лишь храбрецам с контрабандными дубликатами ключей. Часто они проникали в классные комнаты учителей, живших вне кампуса; однако на третьем курсе мисс Арена застукала вот так Хорхе Карденаса с Ларен Уиллебранд, почти одетыми, но все же.

Были способы обойти комендантские часы, дверные сигнализации и дежурных учителей. Фрэн относилась к странной категории, поскольку технически училась на дневном отделении, но, в отличие от примерно двадцати школьников, которые каждый день ездили в школу, ее не выпроваживали из кампуса после начала вечерних занятий. Мистер Пелони однажды поймал ее в будний день, когда она переходила двор в десять часов вечера, и попытался напомнить ей о дисциплине, но Фрэн на это справедливо ответила, что другие дневные ученики, оставляющие кампус, не сидят по домам. Что, если ей нужно выгулять собаку? Что, если ее семья устроит барбекю у себя во внутреннем дворике? После этого она стала только смелее в своих перемещениях. В выпускном классе она придвигала стул к моему окну на первом этаже, и мы разговаривали.

Я не могу себе представить, чтобы вы воспринимали кампус подобным образом — как переходящие друг в друга карты общественных и частных пространств, притом что частные были настолько редкими и ценными, что ради них мы были готовы рискнуть всем. У вас была квартира, у вас была своя классная комната. У вас была машина, позволявшая взять и поехать куда-то.

А все, что было у нас, это ноги. При всей нашей свободе — подростки почти без всяких обязательств, в десятках, а то и тысячах миль от дома — мы чувствовали себя в ловушке. Лабораторными крысами, вынужденными бегать по одним и тем же дорожкам. Каменные ступени, поднимавшиеся к Куинси-холлу, просели посередине: два века туфли и ботинки стучали по тем же самым местам.

В машине все так же вещало радио.

О том, как у нее между зубами нашли зеленые синтетические волокна. О том, как пропали ее туфли.

О том, как пропал ее мотоцикл.

О том, как она лишилась в драке ногтей. Энн говорила:

— Даже когда кто-то просто гуглит название школы, мне приходится думать об этом с точки зрения приемной комиссии. Давнее прошлое — это одно, но текущая драма — это кошмар.

Ветви деревьев превратились в беспорядочные каракули, надпись, нацарапанную в спешке, врачебный рецепт, который разберет только фармацевт.

Я отвечала Энн, говорила, что все понимаю, а сама думала о сарае для инвентаря. Он стоял позади спортзала, примерно в десяти ярдах от аварийного выхода из бассейна. Там сзади нет прожекторов.

Я думала о двери сарая, которую умела открывать половина школы. Я думала о ложе для прессы над ним, куда мог забраться любой желающий, что часто и делали ребята.

Кто-нибудь хоть раз обрабатывал люминолом стены этого сырого сарая? Кто-нибудь залезал в ложу? А как насчет зрительских трибун? Ярдов лязгающего металла и всего пространства под ними. А как насчет мест, куда вполне могли пойти два человека поздно вечером, чтобы поговорить? Таких мест, которые расположены достаточно близко к задней двери бассейна, чтобы, расправившись там с кем-то, оттащить его не куда-то еще, а в бассейн? Я помнила желтую предупредительную ленту только вокруг самого спортзала.