Но этот человек своим появлением дал ей единственный шанс вырваться из опостылевшего безвременья: изматывающая однообразность серых, безрадостных дней, одни и те же слова и действия, одни и те же голоса за окном.

Он дал ей шанс вдохнуть чистого, свободного воздуха — ведь где-то же, в окрестных лесах, несмотря на грохот снарядов, все так же щебетали птицы, прорывались на свет из матушки-земли деревья и цветы, простирались бескрайние поля с травой: зеленой и сочной, по пояс, в нее можно было упасть как в детстве и долго-долго, до потери себя смотреть в необъятное и глубокое лазурное небо.

Ну и что из того, что этот человек таскал в своем тяжелом заплечном мешке грехи?

Кто не без греха?

Разве что святые, только здесь их нет. Все, находившиеся на этом полустанке, в чем-то серьезно провинились. Взять того же Василия… Он сдал своего родного брата властям, обосновав это тем, что брат — контрреволюционный элемент, а на самом деле домишко на краю невидимой деревеньки был тесноват для двух семей.

Откуда она это знает?

Кто мог ей рассказать?

Или это фантазия вычерчивает в сознании одни лишь гадкие, нашептываемые демоном сомнения сюжеты?

Здесь никто ей не ответит.

И никто ни в чем не признается.

Они все потому здесь, что, отодрав от совести одно оправдание, тотчас придумывают другое — что тюремщики, что заключенные.

Вот за что они наказаны — за пустословие и малодушие.

Пока смелые погибают или побеждают, они томятся однообразием печали в плену никому не нужного полустанка, на котором даже не останавливаются поезда.

И к ее плечам прилип мешок. Как часто она забывала о милосердии только потому, что надо было поскорее сдать дело «наверх»? Как часто прятала за скупыми протокольными словами скребущуюся в сердце жалость? Отворачивалась от слез родственников, хватавших ее за руку в коридоре, потому что было недосуг найти для них пару добрых словечек.

Она спасет хотя бы одного — да, не невинного, но не ей его судить.

Она даст ему, пусть ничтожный, шанс на исправление.

И снова она фальшивит…

Не ему даст — себе.

Он всего лишь ее неумолимое отражение в зеркале, которого здесь никогда не было.

И не будет.

С утра неугомонная Матросова позвонила и пригласила к себе — скорее из вежливости, но Варвара Сергеевна за предложение ухватилась:

— Прекрасная мысль! Лавруша, как ты вчера убедилась, умный мальчик. Полежит в коридоре, а потом вместе прогуляемся.

— Вот и хорошо. Ты уж прости, инет пестрит пророчествами о точных датах событий мирового значения, а время прихода мастера стиральной машины ни один провидец не назовет наверняка.

Самоварова натужно рассмеялась.

Она не хотела ждать мастера, так же как не особо хотела, чтобы Вика разложила для нее пасьянс, обещанный вчера дорогой от дяди Вали.

Гадания порицает религия, а мозг следователя привык подчиняться логике понятных вещей и фактов, но женщины есть женщины, сколько бы им ни было лет, они поумничают-поумничают да и выкинут какую-нибудь девичью шалость.

Причина, по которой Варвара Сергеевна отправилась к Матросовой, была проста: ее сознанию нужен был понятный повод вновь оказаться возле соседнего подъезда дома, где жила ее новая подруга.

Оделась и накрасилась она с особой тщательностью, будто шла на свидание. Не забыла нанести на волосы и за ушами «Серебристый ландыш», заодно подумав, что надо предложить Вике поменять «Диориссимо» на редкий аромат от Шанель, который взяла с собой в столицу и который успел ей за эти дни разонравиться.

Вике этот густой будуарный парфюм очень бы подошел.

В Москве с утра снова выпал снег.

Еще робкий, девственно-белый, он покрывал уставшие от плаксивости осени дома и деревья своим невесомым кружевом.

Быстро доехав до дома Матросовой, друзья вылезли из такси на углу дома.

Лавруша тут же с жадностью принялся обнюхивать подмерзшую за ночь землю, а хозяйка, плетущаяся следом, не отрывала взора от того подъезда и от окон на третьем этаже.