— В хорошем человеке дурное долго не держится, — обратился он к нам. — А баня прекрасно способствует здоровой перистальтике. — Доброе утро!

Сосед снова, но куда энергичнее сплюнул и как бы ненароком перекрестился в обуревающих его неприязненных чувствах.

Вечером, по приезде в Москву, Хантер позвонил в Америку своей сестре, доложив, что с ним полный порядок, и только что он вернулся из удивительного путешествия в старинную русскую деревню. Я оказался нечаянным свидетелем этого семейного разговора.

— Там все очень похоже на Америку, — говорил Хантер. — Какой она была двести лет назад. Я видел много интересных людей. И много опасных. Они бьют друг друга на улице большими палками. Что еще? Они едят сырое мясо и моют себя крапивой. И носят одежду разного рода войск. Я сам одевался в это. Мы видели, как один из них нырял ночью в реку на сто пятнадцать футов за большие деньги! Но в целом они живут очень скромно. Там были такие бедные люди, что перстни на пальцах у них были нарисованы авторучкой.

Я подумал, что Вова Полунин охарактеризовал бы такой отчет, как донесение агента ЦРУ о своем нахождении в малоизученном американской разведкой регионе российской глубинки.

Вова Полунин послужил мне прототипом одного из героев в романе «Канарский вариант», переизданный позднее под названиями «Золотая акула» и «Остров негодяев». Перемены оригинального названия относятся то ли к редакторскому произволу, то ли к соображениям дельцов от книготорговли о ведомой только им коммерческой целесообразности, о чем, как мне заявили на мои возмущенные претензии, есть строка петитом в издательском договоре. Но это были не самые ослепительные издательские грабли, на которые я наступал. Переиздание романа «Кто ответит?» ознаменовалось его переделкой в «Благослови затравленного зверя», хотя никаких затравленных зверей в данном произведении я благословлять не собирался, но главный редактор, сочинивший этот перл, альтернативы не предоставил, заявив, что без этого названия книги мне не видать. Вероятно, он был упоен своим видением идеи произведения, и видение это решил запечатлеть в типографском варианте в качестве личностного самоутверждения в российском литературном процессе. Достижения иного рода были ему недоступны. Но уж куда более меня огорошил один из кретинов, своей редакторской властью заменивший название романа «Схождение во ад» на… «Дезу сливают на рассвете». Я бы с ужасом отказался бы от такой публикации, но дельце состряпали тайно и кулуарно во время моего отсутствия в стране.

— Я говорил с коммерческими менеджерами, они в восторге! — простодушно объяснила мне совершенное непотребство эта тупая самодовольная сволочь.

Я бросил трубку. Вступать в полемику с обезьянами, кому чувство слова и художественного вкуса заменяла арифметика наживы, было подобно взыванию проливного ливня в пустыне египетской. Этим деятелям было все равно, чем торговать — книжками или сосисками, лишь бы товар продавался бойчей и наваристей.

Но, увы, бал на книжном рынке отныне предстояло править именно этим чудовищам. Тиски советской цензуры сменила циничная рыночная алчность.

Жажда напечататься обильно и непременно, под любую «заказуху», овладела тогда и достойными, казалось бы, авторами, естественно, исписавшимися и прежними своими почитателями отторгнутыми. И на сей счет звучат в моем сознании слова Стругацкого, сказанные им мне незадолго до смерти:

— Никуда не спешу. И от моды дня сегодняшнего не завишу. Не то, чтобы я — автор на все времена, но в век грядущий, думаю, переберусь, как писатель, не прилагая стараний, вне всякой толкучки и очереди, никого локтями не распихивая. Да и куда торопиться, Андрюша? У нас же впереди — вечность…

В одном из книжных магазинов Майами на глаза попался тяжеленный фотоальбом, озаглавленный «Россия в фотографиях». Пролистал его не без ностальгической грусти. Фотографии были отменные, смысловые, но при взгляде на одну из них дрогнуло сердце: знакомая одинокая колокольня посреди речного пустынного простора… И вот она иная, уже из моей памяти: белеющая в солнечных лучах, словно плывущая свечой в синеве воды…

И не стало знойного города с белесым небом над океаном и аллеями пальм, что окружал меня еще миг назад, а был деревенский дворик, из которого виделась эта колокольня, и милое лицо старушки-соседки за плетнем, и звучали ее слова:

— А я еще дитем была, когда триста лет дому Романовых праздновали. Ой, сколько гостей прибыло в город! Весь монастырь коляски расписные с верхами кожаными и атласными, да со спицами в колесах окружили, не пройти, не протолкнуться! И все в нарядах: шубы, батист, бархат! Знати — не счесть! И селян толпы! И все чисты, умыты! Март, а солнце округу затопило, как в июле! Колокола пудами меди на колокольне гудят, радуются, аж до Углича слышно! Эх! — все вода смела, да и время ей подсобило. А с колокольни-то нашей в век еще царя стародавнего, говорят, один смельчак-удалец вниз сиганул с крыльями самодельными, деревянными. Волги-то тогда там не было, не разлили ее, убился поди…

И вот, в закоулке тропического чужедалья, на ином континенте, я в который раз убедился: рассудок воспринимает происходящее буднично и рационально, а душа, проникаясь ускользающей от поверхностного взгляда сутью, накапливает свое, сокровенное, что порой преподносится тебе внезапным прозрением, либо строкой…

Я захлопнул этот ненароком попавшийся мне на глаза фотоальбом. Во мне уже были стихи. Еще робкие, неоформившиеся, призрачные. Но я знал, что они состоятся.