Это было настолько по-детски наивно и отдавало столь явственной манией величия, что я еле подавил в себе щекочущий горло смех.

Вспомнилось, как после премьеры его фильма «Падение кондора» в Доме кино, на фуршете, поддатый Юрий Карякин, блистательный критик и публицист, сказал:

— Володя, дорогой, кинцо забавное, но у меня вопрос: ты когда-нибудь что-либо стоящее-то сделаешь?

Амлинский вежливо скрипнул зубами и отвернулся, приняв образ хозяина бала, увлеченного встречей вновь прибывших на его триумф гостей.

Однако же, оказывается, Вова жаждал славы Гете! С другой стороны, почему бы и нет? Чем выше задираешь для себя планку, тем перспективнее прыжок.

Был и еще факт биографии, немало меня озадачивавший: в юности Амлинский стал участником некоего молодежного подпольного «Союза борьбы за дело революции». Союз обвинял Сталина в бонапартизме, отходе от ленинских идей, и, естественно, был разгромлен до основания. Но это был не просто разгром: часть участников получила расстрельные приговоры, иные отправились в лагеря на десять-двадцать пять лет. Что же Амлинский? Был полностью оправдан, как лицо, в конкретных действиях организации не участвовавшее. То есть, состоял, но соблюдал нейтралитет? Объяснение он давал простое: пожалела незрелого паренька сталинская жандармерия, обошлась отеческой нотацией и — проводила в дальнейший творческий путь…

Со мной он не скрывал своих приятельских отношений с курирующими Союз писателей чекистами из пятого идеологического управления; западные издания наших диссидентов, которые они ему предоставляли для ознакомления, не без нотки хвастовства мне демонстрировал и давал почитывать… При этом в разряд стукачей, как личность он не вписывался, но, если строить версии, то — как «свой парень на всякий случай» — почему бы и нет? Растущая в своей гражданской карьере агентура рано или поздно становится респектабельной элитой общества и переходит в категорию «лиц на доверии»… Да и что было взять с сопливого мальчишки, случаем затесавшегося в романтический мир политического подполья, и очутившегося в итоге в стальном подполье Лубянки? Романтиками, впрочем, в первую очередь являются те осудители контакт,ров с госбезопасностью, кому по счастью удалось избежать ее интереса к их персонам.

Амлинский взахлеб дружил с Евтушенко и, наблюдая их общение, где царили гармония и единомыслие, я невольно чувствовал, что идут они, под доброжелательным взором властей, одной и той же стезей, и выбор ее для них одинаково выгоден, логически оправдан, но в глубине души — досаден… И, понимая друг друга, своим единодушием они поддерживали в первую очередь сами себя. В их окружении мне поневоле вспоминались Стругацкие, Васильев, Казаков, Пикуль… Эти не прогибались ни перед кем, и понравиться кому-либо не старались.

Летел Амлинский в Баку по приглашению местных книгопечатников, решивших переиздать часть его писаний.

— А ты чего в Баку? — спросил он меня.

— Еду улаживать недоразумения среди местных кланов, — не стал скрывать я истины. — Как представитель прессы.

— То есть, гешефтик, — заметил он ядовито. — Тебе писать надо, а ты занимаешься черт знает, чем!

— Пишу, — сказал я. — Но мне надо еще кормить семью, заправлять бензином машину, чтобы возить в аэропорты и на дачи некоторых влиятельных особ, за свои протекции меня эксплуатирующих…

Намек мой он тут же уяснил, покосившись на меня с хитрым и злым прищуром.

— Поэтому, — продолжил я, — не получая льгот, зарплат и иных пряников от Союза писателей, вынужден отыскивать подножный корм, дорогой мой педагог… Кстати, двадцать пять рублей вы у меня занимали в Репино, когда мы в доме незамысловатого творчества там обретались, простите за мелочность…

— Да? А я и не помню… Отдам, конечно, но сейчас с деньгами сложно…

— Что ж, деньги — самый распространенный дефицит… — кивнул я.

— А в принципе, может, ты и прав, — внезапно согласился он, подогревая своей покладистостью мою лояльность в отношении невозвратного, ясное дело, долга. — Реальная жизнь, реальные коллизии… Они наполняют прозу правдивостью, выстраданностью, точными деталями…

— Вот именно, — сказал я. — Поскольку способность к воображению развита у меня слабо, пишу, опираясь на лично пережитое…

— Это на тебя Катаев влияет?

— В смысле?

— Имею в виду «Алмазный мой венец». Давно его видел?

— Катаева? С месяц назад. На даче.

— Как старик?

— Ходили по участку. Ругал Запад.

Баку встретил меня едва ли ни летним теплом, искрящимся в солнце морем и пряными запахами южного виноградного города. Разместил меня Изик в «Интуристе» по прокурорской броне. По приезде, прямо из номера я позвонил в приемную министра, сообщив секретарше свое имя, фамилию, статус и попросив о встрече с ее сиятельным шефом. Ответный звонок прозвучал буквально через минуту и в голосе секретарши я уловил зыбь тревоги и волнения: