— Видимо. У меня что-то с головой… — он изобразил на лице трагическую гримасу и охватил пальцами руки лоб. — Сосуды… Я вообще-то ее не дочитал, может, заедешь в четверг…

— Нет-нет, — сказал я, держа книгу цепко и твердо. — В четверг верну непременно, но слово надо держать, господин учитель словесности!

— Вы хотите есть? — донеслось с кухни.

Амлинский удивленно вскинул голову. Крикнул обрадованно:

— Конечно, миленькая!

— Но у нас только консервы «Сайра». И еще — лук! Нужен хотя бы хлеб. Но хлеба нет!

И вновь очередное разочарование сизой тенью скользнуло по лику секретаря Союза писателей.

— Андрюша, сходи за хлебом, — обронил он обреченным голосом. — И прихвати курочку, или антрекотов там…

— Лечу, спешу, опаздываю, не могу! — отрубил я, посмотрев на часы. — Через сорок минут совещание на работе. Книгу возвращу в четверг.

— Ну, что ж… наслаждайся, — процедил Вова.

Я скатился по лестнице, вырвавшись, наконец, из липких тенет Вовиных инсинуаций, утаскивающих меня в какое-то удручающее амплуа лакея при беспомощном и капризном барине. Попросил бы меня сбегать за продуктами тот же Стругацкий или Васильев, я бы откликнулся на их просьбу безоглядно и естественно, без каких-либо внутренних нареканий. Но только они бы — не попросили! Они вообще предпочитали ни у кого и ничем не одалживаться.

Вечером я засел за «Хромую судьбу». Роман был неплох, но упоение Стругацких Булгаковым, откровенные параллели с ним, равно как и разного рода интерпретации в его слове и в сюжетных поворотах, резали глаз, однако глава о падшем ангеле показалась мне отдельной замечательной новеллой. История была забавной: какой-то потасканный горбун предлагает в пивной герою романа всего за пятерку купить у него партитуру Труб Страшного Суда, представляясь падшим ангелом. Герой партитуру покупает, возвращается домой и просит соседа-композитора посмотреть ноты. Сосед уходит в свою квартиру, возвращается через несколько часов крайне взволнованный, прижимая к груди партитуру, буквально падает в изнеможении в кресло, и на немой вопрос: дескать, ну, как?! — отвечает, что его любимый «Спартак» опять продул, и что с этим делать?!.

Я сократил текст с его описательными отступлениями и любопытными меткими диалогами до минимума, однако все равно новелла тянула на десяток машинописных страниц, с которыми на следующий день я навестил «Литературную газету», где шефом шестнадцатой незабвенной полосы сатиры и юмора отныне заведовал умный и тонкий литератор Андрюша Яхонтов, мой друг, читатель и сопереживатель в моих издательских неприятностях.

Что-либо объяснять Яхонтову не пришлось: появление Стругацких на его полосе было бы оглушительной удачей, несмотря на объемный текст, единственное, что оставалось — известить о моей инициативе авторов, добившись их согласия.

— Да кто это напечатает? — закипятился Аркадий, когда я разъяснил ему свои благие намерения в телефонном разговоре, из стен той же «Литературки» ведущимся. — Отрывок из романа, который для цензуры — еще неизвестно, о чем… Далее: для этого эпизода надо всю полосу отдать, а кто на такое пойдет? Да и гонорар там на тысячу потянет…

— А если отдадут полосу? И гонорар на тысячу потянет?

— Плевать на гонорар! Хотя… горячусь! Если такое случится, в тот же день впервые за год я повяжу галстук, и мы с тобой пойдем в ресторан ЦДЛ. И ты закажешь все блюда и напитки, существующие в меню. — он помедлил. — А если публикации не будет, привезешь мне бутылку своего самогона. Как тебе пари?

Бутылку самогона я привез. Но уже после того, как на всей шестнадцатой полосе Литгазеты напечатался полюбившийся мне отрывок, что мы отметили с Аркадием именно что в ЦДЛ, согласно одной из сюжетных линий «Хромой судьбы». В качестве героя этой линии выступал автор, а я — в роли прототипа Михаила Афанасьевича, на что никоим образом не претендовал…

После выхода новеллы в свет, позвонил Амлинскому: так и так, не зря мы к Стругацкому завернули по дороге…

— Видел, — отозвался Володя хмуро. — Молодец. Печешься о друзьях. А вот, чтобы учителю за хлебом сходить через улицу…

— Кто знает, может, в будущем я переиздам ваше литературное наследие, — с легкомысленной иронией заметил я.

— Только на это и остается надеяться…

… Амлинский умер в конце 1989-го, и было ему пятьдесят четыре года. Я говорил с ним накануне его ухода, перед своим долгим отъездом в Америку, словно предчувствуя, что надо непременно с ним попрощаться. Голос его был тускл, печален, и звучала в нем нотка равнодушия ко всей нынешней жизни.

— Надо же, — сказал он, — завтра и сын в Америку уезжает… А я вот здесь…

Он чувствовал себя бесконечно одиноким, заброшенным и никому не нужным. Бушевала перестройка, никого уже не интересовала никакая проза и поэзия, народ читал сенсационные разоблачения деятельности советских вождей, расцветала коммерция, начиналась дележка земель и предприятий, возникали на каждом углу преступные группировки, разваливался и разворовывался Союз писателей, отторгнутый за ненадобностью от государственной кормушки… Обременять бюджет сочинителями-дармоедами государство уже не желало. Востребованные авторы теперь получали весомые гонорары, не нуждаясь ни в подачках, ни в принадлежности к каким-либо сообществам, остальным надлежало либо обретать конкретную профессию, либо клянчить пособия.