— Там есть лестничный пролет между первым и вторым этажом, ты постой там на площадке, отрешившись от всего… Просто стой, ни о чем не думая. Меня в свое время постигло там жуткое, непередаваемое чувство… Словно потихоньку, нехотя начали обступать со всех сторон тени убийц и убиенных…

— И как? — поинтересовался я.

— Представь себе, я испытал то же самое! — признался Рябов. — Действительно — жуткое, неописуемое чувство…

Приобщение царской семьи к лику святых представляется мне изрядным перебором, тем более, последний русский царь бесславно профукал и державу, и жизни своих близких, позволив прийти к власти бесам, угробившим миллионы безвинных людей ради «красной» идеи, за что российский народ расплачивается до сих пор. Единственное, что он доказал: монархия, как декоративный институт может существовать до бесконечности, но, как инструмент наследуемой абсолютной власти — она порочна и уязвима. Монарх по определению не может быть стяжателем и карьеристом, ибо ему по праву рождения принадлежит власть и страна, но большой успех — отнюдь не признак большого ума, что, собственно, череда царствовавших персон глупостью многих своих незабвенных деяний наглядно доказала. Как и последующая череда коммунистических вождей в окружении новых бояр, правящих в рамках прошлой исторической модели. Конечно, царь не будет разворовывать страну, хотя бы потому, что в этом случае его потомкам ничего не останется, в отличие от всякого рода президентов, кто, не сподобившись украсть, своих отпрысков, увы, не облагодетельствует. Зеркально противоположное положение. Но вот вопрос: стоит ли отягощать себя грехами ради праздной жизни наследников? Тем более, как показывает история, легкие деньги им впрок не идут, а, напротив, транжирятся, обесцениваются, пропадают, превращая их легкомысленных владельцев в ленивых опустившихся неумех.

День плавно перетек в вечер, от утки остались косточки, от ящика пива — ящик, Володя пел под гитару свою коронную «Русское поле», откуда-то появился Золотухин, приехавший, как всегда, ни с чем, кроме своей знаменитой физиономии, но бесцеремонно выпровоженный мной обратно на улицу на поиски таксистов, торговавших в этот час водкой по тройной цене, но с гарантией качества.

Валера со своей крестьянской изворотливостью купил у таксеров водку по себестоимости за пару автографов, эти фокусы со всей своей прижимистостью он проделывал виртуозно, и скоро под гитарный перезвон в квартире зазвучал его голос под перестуки в стены готовящихся ко сну соседей:

Эту песню Золотухин пел, подмигивая Гелию, ибо звучала она в его фильме «Один из нас», слова написал Высоцкий, написал для себя, поскольку планировался на главную роль, но в очередной раз был отвергнут начальством, и вместо него героя сыграл Георгий Юматов, на мой взгляд — замечательно. Ранее эти слова про коней и метель Валера надписал на своей фотографии, подаренной мне еще во времена моего актерства на Таганке.

«Один из нас» снял Геннадий Полока, после того как его предыдущую ленту «Интервенция», в которой был усмотрен антисоветский акцент, цензура от проката отстранила, однако, то ли из жалости, то ли в целях воспитательных, шефы киностудии дали опальному режиссеру возможность отличиться, предоставив для реализации сценарий о героических буднях чекистов накануне Второй мировой войны.

Полока за работу, должную убедить всех и вся в его полнейшей лояльности, взялся, сняв гениальнейшую пафосную пародию на советский патриотический детектив. Это надо было суметь, не отойдя ни на шаг от навязанной ему матрицы, внутри ее перевернуть игрой актеров всю выспренность идеи в ее карикатурную ипостась. Да так, что формально не придерешься! Конечно, «Один из нас» разрешили к просмотру разве что в сельских клубах.

Уже поздним вечером мне позвонил Юлиан Семенов. Его интересовало окончание моей эпопеи с «Перекрестком», поскольку, как член редколлегии, косвенную ответственность за публикацию он нес, покаянное письмо в ЦК подписывал, да и из простого любопытства желал знать, чем закончилось дело.

Кстати, попросив от него рекомендацию для вступления в Союз писателей, я получил следующий ответ:

— Если хочешь, чтобы тебя сходу завалила комиссия, пожалуйста! Меня же в этом Союзе все ненавидят!

Он был прав. Его бесконечные зарубежные вояжи, многосерийные картины, миллионные тиражи мгновенно раскупаемых книг и нескрываемые контакты с КГБ, дающие ему возможность работать с архивами, вызывали в среде ваятелей высокой прозы не просто зависть, а клокочущее негодование!

Что меня коробило от общения с Семеновым, так это его безудержное, напыщенное многословие. Он просто упивался своим словоречением. И представлял для себя истину в последней инстанции. Помнится, умыл его Горбачев на встрече с Рейганом, когда Юлиан, находившийся среди журналистов, первым высунулся и задал ему какой-то пустой вопрос, явно с целью саморекламы. А генсек его грубо и раздраженно послал: мол, что ты-то тут ошиваешься, трепло? Не котировался Семенов и в ГБ. Даже за «Мгновения» премии ему не обломилось. А уж как он для Конторы старался! Но — еврей… И как тут не вспомнить Галича:

И не зря на Лубянке относились к нему с подозрением: после окончания коммунистической эпохи в своем «Отчаянии» он разнес эту Лубянку вкупе с легендой о Штирлице в пух и в прах. И какое же было для меня откровение, когда я прочел его ранее неизданные рассказы про довоенное детство и сибирских первопроходцев. Это была прекрасная, сильная и честная проза, далеко отстоящая от его сухой блеклой манеры написания расхожей детективщины.

Рекомендации же в Союз я взял от нейтралов: Сергея Антонова, Владимира Маканина и Вовы Амлинского, секретаря Союза, ласково именуемого студентами Литинститута «Амлинсиком». Для кого только этот Союз существовал? Для десятка писателей и пары тысяч писак?

Положив трубку, доложил собравшимся о разговоре с классиком детективного жанра.

— Что же ты не сказал, что я сейчас у тебя! — едва ли не возмутился Ивашов. — Как мне хотелось бы с Юликом переговорить…

— Вы знакомы?

— Еще бы! Я у него в фильме снимался…