Женщина, молодая и рыжеволосая — Ингефер, так звал её трактирщик, — неторопливо прошла к очагу, заглянула в котёл. Улыбнулась, поправляя платок на плечах. Цветы алели открытыми ранами.

— И не жалко время тратить? — спросила она. — Глупее только спать, как Фелле...

Женщина кивнула на парня, храпящего на лавке.

— Всё веселье проспит. Трус! Напился, чтобы не видеть, как все мы умрём. А я вот не боюсь. Ничего не боюсь!

Неловко поправив платок, так, что он совсем не скрывал полную грудь в вырезе рубахи, не стянутой завязками, Ингефер взглянула на запятнанного.

— А чего хочешь ты? — спросила она, подходя ближе.

Пламя отражалось и горело в её глазах, блестели губы, алые и мокрые от вина. Бусины, через одну красные, каплями крови застыли на груди.

— Найди мне соль и «птичий глаз», — ответил Шогол-Ву. — И травы, какие тебе по вкусу.

Ингефер усмехнулась, едва заметно хмурясь.

— Оставь похлёбку, — сказала она. — Хоп уже забыл о ней, он не вспомнит. Идём со мной.

— Не могу, я обещал закончить дело.

— Ох ты!..

Она топнула, развернулась на каблучках — зачем-то обула лёгкие туфли вместо сапог — и ушла в каморку торопливо и решительно. Почти сразу и вернулась, прижимая к груди холщовую торбу, сухие травы и бутыль вина. Всё, кроме вина, бросила на стол.

— Вот, раз уж ты дал слово. Может, как закончишь дело, захочешь чем поинтереснее заняться. Моя комната самая дальняя, не ошибись!

И она, покачивая юбками, ушла. Нат дождался, пока стук каблучков затихнет, и загоготал, хлопая ладонью по столу.

Шогол-Ву бросил в котёл «птичий глаз», добавил соли, сколько полагалось. Растерев меж пальцев, выбрал травы. Вытряхнул из стручков козий зуб, опрокинул миску нарезанного белого корня, залил всё водой и обернулся к Нату. Тот ещё скалился, допивая своё вино.

— Ты говорил, любовь похожа на отраву, — сказал запятнанный, хмурясь. — Лишает дыхания, туманит голову...

— Ну, может, и говорил, так что?

— Рядом с этой женщиной я словно отравлен. Может ли это быть любовь? Мне было плохо, точно воздух стал ядом. Я не чувствовал такого раньше — и больше не хочу.

В это время у Ната вино пошло носом. Шогол-Ву терпеливо ждал, пока он утрётся, и хмурился всё сильнее.

— Ну, рядом с этой меня самого чуть не вывернуло, — сказал, наконец, Нат и опорожнил ноздрю, угодив на скамью. — Воздух ядом стал, точнее и не скажешь. Это не любовь, друг мой, а сьёрлигские благовония, полный флакон, не меньше. Ты возиться-то кончил? Идём, подышим. Умора с тобой...

Они вышли наружу. В воздухе, дымном и стылом, звенели крики и смех, трещали поленья костров, плясали искры.

— Любви, может, и вовсе не бывает, — сказал Нат, хлопая спутника по спине. — А если от кого тошно и блевать тянет, это уж точно не она. Смотри-ка, а вот и Йокель!

Торговец подошёл, озираясь по сторонам.

— Вам не встречалась Ингефер? — спросил он. — Сестра хозяина. Может, помните, когда мы приехали...

— Помним, — с готовностью ответил Нат. — Ну, я тебя сейчас повеселю...

— Беспокоюсь, как бы не попала в беду, — хмурясь, продолжил Йокель. — Не похоже, что она привычна к вину, а здесь такое... И братьям до неё дела нет.

— Ну, или не повеселю, — пожал плечами Нат. — Идём-ка в дом.

— Так видели её?

— Видели, видели, идём. А ты, друг мой, вот что: отыщи Хельдиг. Давно она что-то на глаза не попадалась.

— Она в сарае, с рогачами, — подсказал торговец.

— Во, а за похлёбкой твоей приглядим. Там же что осталось — ждать, пока доварится? Это я могу. Пошли, Йокель. Слушай...

Дверь за ними закрылась, и о чём хотел рассказать Нат, запятнанный так и не узнал. Он постоял ещё немного, понял, что от дыма голове не становится лучше, и пошёл к сараю.

Хельдиг отыскалась в душном полумраке сарая, где воздух густо пропах шерстью, сухой травой и молоком. Если вдохнуть поглубже, можно было почуять, как тёплую эту духоту пронизывает запах хвои и кислых ягод животворника.

В загородке, слишком теперь для них просторной, жались друг к другу уцелевшие овцы. Поглядев на вошедшего, коротко и требовательно крикнула коза, подошла ближе, топнула чёрным копытцем.

Под фонарём, висящим на столбе, вздыхали белые рогачи. Теперь видно было, как сильно тележное колесо стесало им кожу на боку и передней ноге. Раны казались ещё глубже из-за толстого слоя мази, багрово-алой. Это она резко пахла ягодами и вечником, и, должно быть, жгла, но рогачи терпеливо стояли без привязи, без пут, лишь иногда тянулись губами к тонким пальцам, чуть слышно всхрапывая.