— Да мне откуда знать-то, а? Этот паршивец давно-о сюда носа не кажет. Сама только слухами и живу: то говорят, нож под рёбра получил, то говорят, повесили.

Гость оживился.

— А, и я слыхал, что повесили. Ну, с тобой о таком болтать не хотелось, смолчал. Говорили, у Большого Корня, что ли, или у Дубов он с бабой миловался, а она другому дала обещание у костров. Ну, тот, другой, осерчал, слово за слово, вышли на ножичках, Нат его и прирезал. Ну, а Ната за это в лес да в петлю. А лес тот самый, за который выродков загнали. Понимаешь, ну, выбор-то такой: или от петли издохнуть, или от стрелы, а то и от зверя!

— Во-от оно что, — задумчиво сказала хозяйка.

— Только если ищут его, значит, выкрутился. Хотел бы я знать, как! Вёрткий, гад... Ох, прости, тётушка Галь!

— Да что уж, вёрткий гад и есть. Ты за рыбой-то шёл?

— А, да, да. Ну, пойду я, а на обратном пути ещё загляну!

— Да будут боги к тебе добры! Выручаешь меня, старую.

— Да что уж, невелик труд. Ну, я пойду.

— Иди, иди.

Гость ушёл, и хозяйка вернулась в дом.

— Слышал? — спросила она. — Правду Балле говорил?

— Про петлю правда. А почему его так оставили, я не знаю.

— А ты почему его не тронул? Что он тебе наболтал, а?

— Когда я его нашёл, он не мог болтать. Я обрезал верёвку.

— А зачем?

Шогол-Ву не ответил.

Старая женщина покачала головой, улыбнулась. Отыскала мешок, оставленный человеком.

— Держи, нарежь мясо. Голодные небось, а? Хлеб у меня был на полке.

Дочь леса жадно втянула запах, сглотнула, но больше ничем себя не выдала. Не торопясь, нарезала хлеб и мясо, отошла на шаг, не спеша брать первой. И с Двуликим не поделилась, хотя огонь в очаге горел.

Тётушка Галь нащупала хлеб, отломила самую малость.

— Вы ешьте, ешьте, — сказала она. — Мне что-то не хочется, как бы жар не поднялся.

Она и того, что взяла, не съела. Почти всё отдала Двуликому.

Шогол-Ву принялся за еду. Он посмотрел, как дочь леса глотает, почти не жуя, и понял, что плакала она из-за голода. Пожал плечами и поморщился от боли.

Слабое племя. Как тяжело, должно быть, жить слабым: они споткнутся там, где сильные пройдут и не заметят, что путь неровный.

Снаружи донёсся крик.

— Выйду, — вздохнула тётушка Галь. — Нет покоя. Что там ещё?

Шогол-Ву придержал за ней дверь, оставив щель, и прислушался. Кто-то бежал от Взгорья и кричал, задыхаясь. Слова обрывались.

— Зве... Люди! Зверь!.. Помогите!..

— Балле! — ахнула тётушка, всплеснув руками.

Сосед заторопился мимо, кашляя, сгибаясь. Не ранен — бегать не привык. Замахал руками.

— Сюда, люди!.. Зверь, двоих порвал...

Он закашлялся. На крик уже спешили, и Шогол-Ву притворил дверь, чтобы его не разглядели.

Загомонили люди.

— Что, что такое?

— Где зверь?

— Да я рыбачить!.. Там, у хижины... стражей-то порвал, ну, тех, что к нам заезжали... И за мной!..

— Что за зверь-то?

Балле закашлялся, обернулся со страхом.

— Не видал я такого! Из Запретного леса, видно... Здоровый! Больше космача!.. Вилы нужны, рогатины...

Дочь леса подошла, коснувшись плечом.

— Эй, народ, слышали? — зычно проорал один из поселян. — Рогатины, вилы тащите! Скот запирайте, а псов сюда!..

Тётушка Галь толкнула дверь. Шогол-Ву отступил с пути, потянул дочь леса за рукав, не то она так и стояла бы, пытаясь что-то разглядеть.

— Что, скажешь, и тут боги виноваты? — настороженно спросила хозяйка. — Из-за них это?

— Я не знаю, какого зверя увидел этот человек, — ответила дочь леса, кусая губы. — Так не должно быть...

Залаяли псы, одни сердито, другие весело, радуясь, что их спустили с цепи. Их звонкие голоса приближались, вот уже зазвучали совсем рядом. Истошно закричала курица — видно, дочь леса поймала не всех.

— Ох ты, — сказала хозяйка и шагнула назад, во двор. — Пошли, пошли отсюда! Куда вас несёт?

Лай изменился и зазвучал иначе. Одни псы брехали трусливо, держась рядом, у двора, другие полетели к пустоши, рыча, захлёбываясь яростью.

— Вон она!.. — раздался вопль. — Тварь та самая!..