Ингефер взяла черпак, щедро плеснула каждому. Подошёл и Зебан-Ар, протянул две миски, дождался, пока ему вернут полные, и ушёл наверх, не проронив ни слова.

Нат кидал в себя ложку за ложкой, сопя. Опустошил миску, взял добавку и тогда сказал:

— А и добрая похлёбка, нечасто я такую едал! Ну, удивил. Не знал я, что в вашем племени так умеют.

— В племени не умеют.

— Так где ж ты научился?

— Старшие брали с собой, когда водили по тропам, вот и учился где мог. Если люди не гнали, смотрел, расспрашивал.

— А, готовку любишь, значит?

— Не люблю.

— А зачем тогда? — спросил Нат, откладывая ложку.

— Мне доверяли только это дело. Я думал, если справлюсь, угожу им, племя примет меня как равного.

Шогол-Ву сразу пожалел об этих словах, особенно когда заметил, что слушал его не только Нат. Хельдиг смотрела так, будто это её обидели. Что было в глазах Ингефер, трудно понять.

— Так и чё, приняли? — сочувственно спросил один из соседей по столу.

— Нет.

— Вот выродки, а!

— Ты это, ты у Хопа оставайся. Выпивка тут что надо, а стряпня — ты уж прости, Ингефер, — живот не радует. Так мы уж хоть напоследок себя побалуем, сколько того времечка осталось...

И мужик заскулил, роняя в миску пьяные слёзы.

Мальчишка, притулившийся рядом — должно быть, сын, — дёрнул его за рукав, стыдливо пряча глаза, но вот и сам заморгал, губы затряслись.

Шогол-Ву доел молча, торопясь, не чувствуя вкуса похлёбки. Перебросив ногу через скамью, выбрался из-за стола и пошёл наверх.

Первая же найденная пустая комната его устроила. Кровать была коротка, но ему хватило и шкуры, которую он стянул с соломенного тюфяка и бросил в углу. Опустив гудящую голову на сгиб руки, Шогол-Ву закрыл глаза.

За опущенными веками мир закружился быстрее. Шогол-Ву подумал, не уснёт, и ещё подумал, не поискать ли ведро, когда ощутил, что он не один. Кто-то встал между ним и окном, за которым горели костры, и людской гомон, казалось, затих.

Против света было не разглядеть лица, но по очертаниям, по движению запятнанный узнал Раоху-Ур. Опустившись на колени, она положила ладонь ему на голову. Он успел ещё почувствовать знакомое касание пальцев — у неё одной были такие добрые руки, — а потом пришёл сон.

В этом сне его тащили прочь, в черноту, в поля. Он знал: должна пропеть синешейка. Но птица молчала, и только ветер бродил вокруг, тревожа кустарники и подвывая.

Топор занесён. Помощи ждать бесполезно, нужно бороться! Оттолкнуть врага, упасть, стряхивая второго... Навалились... Холод лезвия всё ближе...

Запятнанный дёрнулся, просыпаясь, но холод не исчез. Это пришла нептица и легла, притиснув его к стене, задела шею холодным клювом.

Шогол-Ву оттолкнул её. Нептица вскрикнула недовольно и легла иначе, поджав под себя лапы. Шумно вздохнув, раздулась, уткнула нос в перья.

Тьма окутала всё вокруг, и в этой тьме раздались голоса:

— Вот куда она ушла! Давай, Тонне, подзови её!

— Да как, если она уже и мяса не хочет! Ты её раздразни, может, встанет она.

— Сам и дразни, а я туда не пойду. Выродок как проснётся, как ткнёт тебя ножом!

— Да не станет он здесь такое затевать!

— А если не станет, так сам и иди. А, что, струсил?

— Ладно, пойдём. Всё равно она не танцует...

Шогол-Ву приподнялся на локте, и у порога что есть мочи заорали. Незваные гости, толкаясь, кинулись прочь. Слышно было, кто-то упал, загремел на дощатом полу, и кто-то обругал крикунов.

Дверь осталась приоткрытой, но вставать, чтобы запереть её, не хотелось.

Стало светло, будто наступил день, и пришла Хельдиг.

— Не могу поверить, что ты жив, а Искальд отправился к ушам богов, — сказала она. — Лучше бы наоборот. Дети леса верны своему выбору.

— Мне всё равно, — ответил он.

— Если всё равно, почему ты плачешь?

Шогол-Ву проснулся и ощутил прохладу на щеках. Вскинул ладонь и почуял дурной запах: эти слёзы пахли несвежим мясом, мокрой шерстью, старым зверем. Пёс наклонился, дыша в лицо, и опять лизнул.

— Иди прочь, — сказал Шогол-Ву, лёг вниз лицом и наконец заснул крепко, без сновидений.

Раздался крик.

Такой лучше не слышать никогда, потому что его не забыть. Запятнанный слышал. У разорённых горящих домов, над телами ушедших так кричали оглушённые потерей, понимая, что вспять не повернуть, но не имея силы смириться. Такие вставали и сами бросались в огонь, на клинок, — куда угодно, лишь бы не длить эту муку.

На кровати спал Зебан-Ар. Он вскочил, задев брошенную на полу миску, и та покатилась, гремя. Испуганный пёс отскочил в угол, щеря зубы и поджав клочковатый хвост. Нептицы уже не было.