— К Свартину? Этого ты не говорил.

Но тот не ответил.

К часу, когда Одноглазый ушёл, а Двуликий ещё не явился, больному стало совсем худо. Он метался, отбрасывая шкуры. Проливал настой, которым поил его запятнанный. То бессвязно бормотал, то звал неведомую тётушку Галь. Наконец, задремал беспокойно.

Шогол-Ву прихватил котелок. Распахнул дверь, выпуская зверя, и вышел сам. Нептица подхватила что-то с земли, но тут же уронила, фыркнула, чихнула. Замотала головой с раскрытым клювом.

Запятнанный наклонился и поднял палец мертвеца, жгучий корень со Сьёрлига. За один такой давали пять серебряных раковин. И там, где он лежал прежде, Шогол-Ву увидел ещё мешочек размером с половину ладони.

Поднял его, маленький и лёгкий, развязал. Внутри были чёрные горошины, «птичий глаз». Люди бросали их в еду для вкуса.

Дети тропы так не поступали. Пряные и жгучие приправы отбивали нюх. Но палец мертвеца и «птичий глаз» держали. Если кто болел, пусть это и случалось редко, готовили отвар крепче того, что из сладкого корня.

Шогол-Ву принёс воды. Оттёр маленький котелок, наполнил, подвесил над огнём. Нарезал жгучий корень, всыпал десяток горошин. Дождался, пока вода забурлит, и переставил котелок на стол.

Варево остыло, и Шогол-Ву достал нож, пустил кровь. В ней жила сила крепкого и здорового тела, и этой силой он делился по доброй воле. Размешал, наполнил кружку. Обернулся к человеку, приподнял за плечи.

— Глотай.

Тот хлебнул послушно и тут же отвернулся, хотел сплюнуть.

— Боги, ну и дрянь... Это что, помёт зверя?

— Вы, люди, таким лечитесь? Я могу добавить.

— О-ох, послал Трёхрукий дурня...

— Допивай. Пей, если хочешь жить.

Человек хотел. Кривясь и морщась, он проглотил всё, что было в кружке, и откинулся на лежанку, обессиленный. На лбу выступила испарина.

Вскоре ему стало лучше. Не так, чтобы встать — в час нужды запятнанному пришлось подносить ведро и придерживать больного, — но в голове прояснилось.

— Ну, может, боги пока обойдутся и без меня, — хрипло сказал человек. — А то, знаешь, такое чудилось. Привиделась дикая баба — вот тут, где ты.

Шогол-Ву промолчал.

Человек засмеялся, и смех перешёл в кашель.

— Поохочусь, — сказал ему запятнанный.

— Эй, погоди!.. Не оставляй меня. Может, прирежешь зверя?

Шогол-Ву не стал дослушивать.

Первым делом он направился к лагерю. Не спеша, чутко ловя каждый звук, отгоняя нептицу. Она, обрадованная теплом, скакала по грязи, то отбегая далеко, то возвращаясь.

Но в лагере нечего было прибирать. Не осталось чёрных пятен костров. Ни поклажи, ни тел. И даже кору деревьев, объеденную рогачами, теперь прикрывал мох.

Тёплая улыбка Двуликого грела спину. Шогол-Ву глядел с холма, из-под руки, и спускаться не стал. Если придут новые люди, они не отыщут следа.

В хижину он вернулся с зайцем, подстреленным на равнине между рощей и новой дорогой. Мясо отправил в котёл, а шкуру решил подарить Трёхрукому. Хороший мех, густой после зимы, светлый.

Шогол-Ву достал скребок из мешка, нашёл подходящий чурбак и принялся скоблить. Человек не спал. Наблюдал, повернувшись на бок.

— Слушай, — сказал он, хмурясь. — Мы уговор не меняли, но ты всё равно... Я подумал, дам тебе пятую часть.

— Половину, — откликнулся Шогол-Ву, не прерывая работу.

— Какую тебе половину? Дело-то на мне!.. Пятую часть, и ещё благодари за это...

— Ты умолчал, что нужно идти к Свартину.

— К Свартину? Да к какому!.. В Заставу только. С чего ты взял про Свартина?

— Ты сам выболтал.

Человек закашлялся сердито. Долго кашлял.

— Мало ли что я мог сказать! — наконец, произнёс он. — Я не в себе был. Мне вон и дикая баба мерещилась, и что?

— Не мерещилась.

— Не... Ты что, пустил её сюда? А потом одного меня бросал? Да если подумать, я из-за вас двоих тут валяюсь и подыхаю, а ты, рожа пятнистая, на половину добычи лапу растопырил! Я ещё пятую часть чуть не отдал... Три, и ни раковиной больше, моё последнее слово!

Сказав это, он отвернулся к стене.

Шогол-Ву оглядел шкурку и снова взялся за скребок.

Человек повернулся, взмахнул рукой.

— А я ей наговорил всякого! — гневно произнёс он. — Чего ты меня не остановил? Ну, теперь я точно покойник. Или ты обещал бабе часть золота, чтобы она отвязалась? Эй, слышишь меня?

Шогол-Ву даже не поглядел на него.

— Если отдам половину, вы хоть в живых меня оставите, а? — донеслось с лежанки почти жалобно. — Или дождётесь, пока я получу своё, и всё отнимете, и жизнь заодно?