— Не смей мне тут хозяйничать без спроса! — больше встревоженно, чем сердито, воскликнул трактирщик. — Что удумал?

— Отвар от головной боли. Растолку орех. Согрей воды.

Трактирщик надулся, выпятил губу. Бросил взгляд на людей за столом, почесав в затылке. Махнул рукой, сказав неслышно: «А-а!», и снял с крюка малый котелок.

Черноволосый прищурился, но не вмешался. Дождался, пока настоится, и когда хозяин дёрнулся нерешительно, не зная, как предложить, сказал:

— От боли, да? Ты, сперва сам хлебни.

Шогол-Ву отпил послушно, поморщившись: горчило.

Черноволосый мотнул головой:

— Давай сюда. Ивен, слышишь? Отвар для твоей башки.

Бородач глотнул.

— Ох и дрянь... Хотя я любую дрянь готов проглотить, только б полегчало. О-ох...

— А ты чего не пьёшь? — спросил черноволосый, указав глазами на оставленную на стойке кружку. — Давай, веселее будешь.

Шогол-Ву поймал умоляющий, почти испуганный взгляд спутника. Неохотно взял кружку, сделал глоток, задержал во рту.

— Пить не умеешь, что ли? Не видел я ещё потешников, которые бы от дармовой выпивки нос воротили.

— Да он как выпьет, чудит! Людей задирает, драться лезет, буянит, кружками швыряется. В последний раз такое отколол, что мы пять храмов обходили, у богов прощения просили. Всех оскорбил.

Черноволосый поглядел тяжело, усмехнулся нехорошо.

— А и пусть. Тошно мне, невесело, впору самому напиться. Давайте, гуляйте, пойте! Ущерб оплачу, а с богами сами договоритесь. Всё одно по дорогам шатаетесь, вам пять храмов обойти — не труд.

Шогол-Ву стиснул зубы.

— Не перечь, — зашипел ему спутник. — Делай, что говорят!

Запятнанный послушал. Пил осторожно, но гретое вино оказалось слабым. Не страшнее травяного настоя.

Человек пел, и эти, за столом, ему подпевали. Пришёл мальчишка с постоялого двора, сказал, старый Ламме ждёт, что с ним расплатятся. Черноволосый расплатился.

Проснулся старик музыкант. Ели похлёбку и снова пили. Звенела стренга. Плыл дым очага, и в этом дыму качались стены. Настороженно глядела с балки рыжуха, свесив толстые хвосты.

Нептица плясала, люди смеялись. Позже оказалось, зверь просился наружу. Люди засмеялись ещё громче. Кто-то внёс лопату. Все пели, и нептица кричала тонко.

— Друг мой Дарен, ну и мерзко же ты воешь, — сказали кому-то.

Распахнулась дверь, впуская морозный ветер. Новый гость покачивался на пороге, а за ним сияли огни, темнело небо.

— Проваливай! Не знаешь, что ли, тут Длань!.. Поищи другой трактир!

Дверь хлопнула, и всё померкло. Нептица толкнулась клювом в щёку. Шогол-Ву открыл глаза и увидел перед собой когтистую лапу. Отвернулся, и рыжуха лизнула его синим языком.

Одноглазый глядел с высокого холма, и взгляд его отражался в камнях мостовой, там, где их не покрывала солома. Холод покалывал щёки. Смех звенел, рассыпаясь, в стылом воздухе, плыли звёзды со всех сторон. Кто-то подошёл — глаз на груди — и исчез незаметно.

Ноги шагали так легко, что казалось, можно взойти по холму, туда, к Одноглазому. И дорога начинала уже подниматься, незримая, и вдруг обрушивалась вниз. И снова поднималась.

Во тьме шумела вода. Скупой огонёк плясал, освещая маленький храм. Тут стояло ведро для подношений, рядом Четырёхногий сидел по колено в воде, и человек непременно хотел взглянуть ему в лицо. Стащил сапоги, шагнул с плеском в ручей, шипя и ругаясь. Шогол-Ву держал фонарь, а тот вырывался, и кто-то смеялся, и хлопала крыльями нептица.

— Ох, застыл я! — сказал человек, толкаясь плечом в плечо. — Дай бутыль!

Под ними теперь был мост, каменный, холодный, а под ногами вода.

— Что такое любовь? — спросил Шогол-Ву. — Объясни её.

Человек рассмеялся хрипло.

— Как её объяснишь? Слушай: сердце бьётся часто-часто. Хочешь вдохнуть, а в груди будто места нет. Мысли путаются, голова плывёт...

— Врёшь?

— Чтоб меня боги покарали!

— У нас, когда так, давали травы от яда.

— Ха! Ну, любовь и впрямь отрава. А ты чего меня спрашиваешь? У самого, небось, больше баб было, чем моховиков у болота. Думаешь, не знаю я, как оно у ваших костров, под круглым оком? Звали тебя за собой, а? Сколько их было за одну ночь?

Человек отхлебнул из бутыли, потряс ею и швырнул вниз. Глухо стукнуло — оплётка не дала глине разбиться — потом плеснуло.

Шогол-Ву промолчал.

— Ну, чего скромничаешь? Давай мериться. Я своих вспомню, а ты... О! А с этой, что ждёт на постоялом дворе, ты тоже того? Злющая, как космач в снежную пору, зато в постели с такими...