Я выбрался из автомобиля. С любопытством огляделся, помахал встречающим, но, спохватившись, помог выйти своей спутнице. Я захватил с собой Тельму, чтобы не было так скучно. Как только она показалась, неровный шум превратился в радостный гул, словно это Тельма была лауреатом, а не я. Дети вдруг сорвались с места и, размахивая букетами, ринулись к нам. С лица майора местного УВД сползло подобие и без того натянутой улыбки. Возле лимузина возникло небольшое столпотворение. Детишки щебетали что-то, протягивали мне руки, а то и подставляли щечки для поцелуя. Я и не подозревал тогда, что пользуюсь такой популярностью у подрастающего поколения. Спутница вела себя куда более скромно, она принимала цветы у детишек и успевала подавать руку для поцелуев подоспевшим взрослым обитателям Гнездовья. Даже — инсектоморфам.

Наконец-то в эту неразбериху вмешался член-корреспондент, и церемония встречи приняла более менее упорядоченный характер. Ко мне стали подходить инсектоморфы и, не снимая перчаток, представляться. Если они не врали и не приписывали себе чужие имена и заслуги, то я с удивлением узнавал многие, можно сказать — громкие в определенных кругах фамилии ученых и нескольких писателей, давным давно преданных забвению, и даже — совершенно уж неожиданно — политических деятелей из довоенной Эстонии, конечно же — уцелевших. Откровенно говоря, в тот момент я ощущал себя человеком, очутившимся в первом кругу Ада, или в лучшем случае — Чистилища. Кто-то подхватил меня под локоть и повлек к крыльцу. Обернувшись, я узнал в своем сопровождающем Ортодокса.

— Не знаете, откуда взялись все эти деятели? — спросил я, кивая на толпу инсектоморфов.

Оттеснив последних, детишки окружали Тельму и она что-то говорила им. Малолетние поклонники моего философского опуса послушно трясли головами.

— Во всяком случае это не моя заслуга, Граф, — совершенно серьезно ответил Ортодокс. — Некоторые оказались здесь по воле случая, некоторых доставили под конвоем. Одни обитают в «Гнездовье» уже много лет, а иные угодили в него относительно недавно. Взгляните на этого гражданина. Это ваш коллега, философ Густав Симмонс. Он здесь еще с Первой Мировой.

Отыскав глазами инсектоморфа, на которого мне указал Ортодокс, я этим самым глазам и не поверил, ибо Симмонс выглядел мужчиной среднего возраста, то есть никак он не мог быть рожденным до Первой Мировой. Хотя, чья бы корова мычала, а моя бы молчала.

— Побочным следствием нашего заболевания является то, что мы не стареем, — сказал Ортодокс, словно угадав мои мысли, — но это не означает, что мы бессмертны. Наш срок чуть длиннее обычного, но и он отмерен.

Я промолчал. А что я мог сказать. Мыль о том, что я, возможно, нахожусь на ранней стадии инсектоморфизма не была для меня новой. Каких-то особенных изменений ни моя кожа, ни кости не претерпевали, по крайней мере, до сих пор, но может изменения эти не всегда проявляются внешне? Пока я так размышлял, Ортодокс привел меня в большой зал, скорее всего физкультурный, но теперь явно оборудованный для проведения торжественного заседания. У одной из торцевых стен установили деревянную кафедру, а остальное пространство заставили разномастными стульями и табуретками. Я оглянулся на Ортодокса, и тот указал мне на стул в первом ряду. Подошла Тельма, схватила меня за руку и прошептала:

— Ну и, как тебе понравилась встреча, милый?

В ее голосе звучало столько счастья, что я невольно почувствовал раздражение.

— Напоминает встречу солдата, приехавшего на побывку в родной колхоз, — желчно прокомментировал я.

— Не знала, что ты такой бука, — сказала Тельма и, отвернувшись, стала улыбаться Ортодоксу.

Тот терпеливо дождался, когда все участники церемонии рассядутся по местам, и в зале установится тишина и только потом поднялся, шагнул к кафедре.

— Причина, по которой мы здесь собрались, в общем-то банальна. Сегодня мы чествуем человека, который своим интеллектом и способностью образно и ярко излагать даже самые сложные философские концепции, заслужил нашу скромную награду. Я говорю о Евграфе Евграфовиче Третьяковском!

И под бурные аплодисменты, я подошел к Ортодоксу, и тот протянул мне конверт и почетную грамоту.

— Спасибо! — пробормотал я. — И за добрые слова — тоже!

Я посмотрел в аплодирующий зал и увидел улыбающуюся Тельму, повизгивающую от удовольствия Илгу, которая тоже оказалась здесь, потрясающего над головой сомкнутыми руками Переведенского, кислое выражение лица милицейского чина и изуродованный лик всеми забытого философа.

— Скажите речь! — попросил кто-то, и мне показалось, что — Переведенский.

— Ага! Давайте! — подхватили дети своими писклявыми голосами.

— Толкни речугу! — поддержала их Тельма.

— Прошу вас, товарищ Третьяковский, — проговорил Ортодокс и с полупоклоном указал мне на кафедру.

Ну что ж, не зря же ее здесь поставили, решил я и втиснулся в деревянный, поставленный на попа ящик без задней стенки, оперся локтями.

— Не скажу, что потрясен, — начал я, — хотя, конечно, мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему скромному труду, особенно — от молодого поколения. Ведь если бы детишкам моя писанина была бы неинтересна, вряд ли бы они сюда поперлись, — я понимал, что говорю что-то не слишком подходящее случаю и попытался как-то выкрутиться из положения. — Наше время не балует философов вниманием и лаской публики, особенно если они сочиняют не модные теории, типа экзистенциализма, а на самом деле пытаются разобраться в процессах, происходящих с человечеством.

Скрипнул стул, с которого вдруг поднялся майор милиции. Багровый от напряжения, он вдруг поспешил покинуть наше высокое собрание. То ли — в сортир приперло, то ли — по какой иной причине. Я не стал долго ломать над этим голову и продолжал:

— Лет пятнадцать назад я принес в редакцию одного столичного журнала свою первую статью. В общем — ничего путного, — я тогда слишком увлекался Кьеркегором, — но высказанные в ней идеи противоречили некоторым положениям марксизма. Редактор журнала отверг статью с ужасом. Не потому, что она так уж плохо была написана, а потому что в ней не было ни одной цитаты из философских трудов Сталина. Эйфория Победы быстро выветривалась, наш вождь жаждал новых побед, но ему негде было приложить свои усилия, кроме как на внутреннем идеологическом фронте? Какая там философия! Надо было либо пересказывать своими словами чужие труды, либо кого-нибудь клеймить и опровергать. Будучи человеком слабым, я не хотел выбирать ни того, ни другого и поэтому вынужден был на много лет заткнуться. Ну вот благодаря любезному предложению члена-корреспондента Переведенского я смог выразить ряд занимавших меня мыслей, чем, надеюсь, порадовал всех присутствующих.