— Скажите, гражданин Переведенский, — спросил я, когда подали первую перемену блюд, — а кто вы на самом деле?

Членкор хмыкнул.

— Научный руководитель, так называется моя должность, — ответил он. — Не статский советник, но и не коллежский асессор. В общем мой чин не выше вашего. Башня — мое детище, моя кормилица и поилица… Вам трудно понять, вы человек иной закваски. В ваших глазах я кажусь чудовищем, но для меня Башня это большая и светлая мечта. Можно сказать — со студенческой скамьи. Понятно, что я, как и многие в том возрасте, мучился от неутолимой жажды все переменить. Обычно это связано с тем, что желаний много, а возможностей их исполнить — с гулькин хвост, от того и весь мир выглядит плохо устроенным. И вот на последнем курсе я прочел одну брошюру. Ее автор утверждал, что причины неустроенности общества не в экономических или политических недостатках, а только лишь в эгоизме, который зиждется на инстинкте самосохранения. Стоит его изменить на инстинкт сохранения равновесия в социальной и природной среде, то любой вред обществу станет для личности равносилен покушению на самоубийство. Брошюрка так бы и осталась одной из многих, прочтенных в молодости, если бы не сообщение в газете о сенсационном изобретении Рюмина. Воодушевившись, я составил первый вариант своего проекта и начал околачиваться с ним по кабинетам. — Переведенский умолк, словно забыл, о чем хотел сказать, его взгляд застыл, а зрачки сузились. — СОВНАРКОМ, в котором тогда верховодили разные там Каменевы, Зиновьевы, Рыковы и прочие интеллигенты, не смог оценить весь грандиозный размах моего замысла, пришлось ждать, но не просто — ждать, а — работать, добиваться положения в науке.

— Товарищ Переведенский известен как человек убежденный. Можно сказать — фанатик своего дела, — язвительно заметил Миний.

— Ну а как же! — самодовольно подтвердил тот. — В таком деле без фанатизма не обойтись. Судите сами, товарищи. Три десятка лет я занимаюсь этим проектом. Многие мои коллеги занимали высокие посты в Академии Наук во времена культа личности, получали квартиры в высотках, дачи в академических поселках, ордена и премии. Я же остался скромным профессором, человеком неприхотливым в быту. Спросите — почему? Я ждал своего часа, и дождался…

Чего именно он дождался, осталось неясным. Принесли вторую перемену блюд и членкор увлекся поеданием молочного поросенка. Я ел мало. Меня снедало нетерпение. Не хотелось тратить время на тщательное пережевывание пищи и пустопорожний треп. Когда подали десерт, я произнес:

— Если вы посылаете меня в эту свою Башню, я должен знать о ней все.

— Да, разумеется, — кивнул Переведенский. — Все, необходимые для успешного выполнения задания сведения я вам сообщу. Только должен признаться, всего не знаю даже я. С некоторых пор Башня превратилась в систему с неизвестной внутренней структурой, в своеобразный «черный ящик».

— Но ведь чего-то же вы там добились, — спросил я. — Я имею в виду — до бунта?

— Боюсь, что на самом деле обитатели Башни добились куда больше, чем мы от них ожидали. Да я в общем не против. Пусть эти умники шушукаются за моей спиной, лишь бы давали результат. Сами понимаете, мне просто необходимо сохранить контроль над проектом.

— Чего уж тут не понять, — пожал я плечами. — Если вы утратите контроль, то не сможете усилить и расширить свою власть. Ведь власть — ваша главная цель?

— Думаю, мы с вами договоримся, Граф, но сейчас я должен извиниться перед товарищем писателем. Простите меня, Миний Евграфович, что отнял у вас столько драгоценного времени. У крыльца ждет автомобиль, который отвезет вас в аэропорт. Билет до Москвы уже куплен, так что к вечеру вы будете уже у себя дома, в уютном кресле возле телевизора.

— Да-да-да, — пробормотал мой братишка, вскакивая, — у меня, признаться, совсем мало времени… Завтра я должен буду вести семинар в Литературном институте.

Жалко было смотреть, как суетится этот писатель, раскланиваясь, принимая от официанта-охранника плащ, трость и шляпу, и, едва ли не пятясь, отступая к двери. Покосившись на Переведенского, я увидел, что тот тоже наблюдает за моим братом, едва скрывая презрительную улыбку.

— Ладно, — сказал я, как только дверь за Минием захлопнулась, — хватит словоблудия. Давайте уже ближе к делу!

Третьяковский замолчал и достал из бара еще одну бутылку вермута. Я посмотрел на часы. Было уже около девяти вечера. Пора бы домой, но я все же решил дослушать очередную историю лжеклассика до конца. А вдруг он и впрямь сообщит что-то важное.

— Ну и что тебе рассказал этот Переведенский? — решил подогнать я собеседника.

— Разные подробности, касательно проекта. Думаю, они тебе не слишком интересны. Главное — что было потом. После разговора с членкором меня тоже отвезли в аэропорт. Правда, билета на «Ту-104» мне никто не покупал. Пришлось долго пилить на военном десантном транспорте, то еще, я тебе скажу, удовольствие. Сидишь в металлическом трясущемся ящике, холодно, скучно. Я уже пожалел, что согласился на эту авантюру. Чтобы отвлечься, пришлось даже вспомнить одно далекое летнее довоенное утро. Семейный пикник. Роскошный по тем временам автомобильчик «ГАЗ М-1», недавно купленный Минием, блестя лаковыми крыльями и никелированными деталями отделки, приткнулся к дереву, всеми забытый. Неподалеку, под обрывом, сияет солнечными бликами река. Мы с братишкой в модных тогда кавказских войлочных шляпах, в рубашках и летних брюках, но при этом босиком, нетерпеливо разбираем рыболовную снасть.

Наши жены — Эльза, супруга Миния, изысканная дама из немецкой семьи, женитьбой на которой он и был обязан своей стремительной литературной карьере, и моя Лидия, почти девчонка — расстилают одеяла и скатерть, прямо на траве, еще сыроватой от росы, расставляют снедь, и при этом о чем-то беседуют. Их почти прозрачные шелковые зонтики висят на ветке березы. Совершенно невоспитанный Третьяковский-младший, сын Миния и Эльзы, гоняет резиновый мяч по пестрой от цветов поляне. Мать смотрит на него сердито, изредка одергивая короткими немецкими фразами, а тетя Лидия — поглядывает умиленно и слегка печально… Моя жена погибла под бомбежкой, а жена и сынишка брата остались на оккупированной территории и пропали без вести… Извини, я что-то ударился в воспоминания… В общем, они помогли мне скоротать полет.