За стойкой бара откуда-то взялся Егор. Он уплетал за обе щеки цыплёнка.

– Вызывай полицию и «Скорую», – сказал Тамаз Егору, обнимая за плечи Ларису, сотрясаемую беззвучными рыданиями. – У нас труп, – добавил он и увёл жену через кухню в их жилую комнату.

Егор не поверил. Он подумал, что спросонок ослышался.

Лёша, Кирилл, Сёма и Рита сидели за уже ставшим привычным для них столиком. Они слышали сказанное хозяином заведения и побледнели. Взглянув на них, Егор увидел, насколько они ошарашены, и понял, что он всё правильно расслышал. Егор бросился к телефону.

На верхней площадке стоял мужчина в длинном демисезонном пальто и смотрел на всех печальным взглядом.

Он пытался хоть сколько-нибудь поспать в своей раздолбанной «девятке». Содрогаясь от холода, кутаясь в демисезонное пальто, надвигая на глаза и уши шерстяную шапку, пряча за пазухой руки и периодически включая обогрев дырявого салона, он мучился и с нетерпением ожидал рассвета.

Вот уже пятый месяц он занимался делом, которое в последнюю неделю, день ото дня, всё чаще и чаще представлялось ему безнадёжным, потому что он всё отчётливее слышал шелест осени, и всё отчётливее она ему мерещилась. Отчаяние и тоска съедали его внутренности, а о душе он уже забыл вспоминать: чего ради вспоминать о том, что давно выстыло на промозглом ветру.

А ведь начиналось всё так обычно-прозаично.

Надо было найти мужчину сорока двух лет. Сколько раз он выполнял нечто подобное! Сколько было разоблачено неверных жён и мужей, найдено их любовников и любовниц, поймано за руку взяточников и шантажистов – не перечесть! Больше семи лет он состоял на службе при частном сыскном агентстве, мотаясь по улицам, городам и весям, таясь в подъездах и подворотнях, прячась за кустами и деревьями, за машинами и прохожими, фотографируя, подслушивая, законными и воровскими путями получая нужные сведения, надевая личину матёрого медведя, внедрялся в логово зверя или втирался в доверие хоть к бомжу, хоть к работнику налоговой службы или к долговязому юнцу, прыскающему апломбом, торгующего эксклюзивными одеждами от самого маэстро Пьера Кардена, случалось бывать и эмиссаром – засланцем в другую страну с неофициальной миссией. Много всякого было. Он был доволен. Ему нравилась его работа. Он примерил на себя много личин и много имён, но всегда оставался пронырливым и удачливым Кокошкиным Геннадием Ивановичем. Не было на свете такой преграды, которую рано или поздно он не смог бы сокрушить, так же, как вода неизменно сокрушает каменную твердыню.

И вот…

Он с удовольствием бы оставил это дело, если бы не неисчерпаемые богатства заказчика и не его собственная профессиональная гордость.

Он из последних сил боролся с апатией и меланхолией, пытаясь удержать в себе интерес к тайне, с которой он соприкоснулся. Но интерес то и дело ускользал… Но он должен, во что бы то ни стало должен её разрешить. Пускай на это понадобятся годы, он не уступит!

«А вот это уже бред. Это есть депрессия. Я не упёртый, я разумный, разумный. Я не пропаду в этой трясине. Я смогу. Я найду и выберусь. Мне, что кошке вода – пищу, но под шёрсткой сух-сухонек. Вот так. – бормотал Кокошкин в беспокойной дрёме, чувствуя, что ноги опять начинают костенеть, и пора включать печку. – Сейчас, да-да, сейчас…» – Он дремал.

Без отлучек он жил в «Кольчуге» семь долгих дней. Он всё давно узнал и понял, что из этого места больше ничего не выжать, а можно только ждать.

Он не стал спускаться с лестницы, когда Чвакошвили увёл свою жену в спальню, а Егор стал звонить в полицию. Он обнюхал весь второй этаж, попробовал заглянуть в каждый номер, но все они были закрыты, и в них никого не было – в этом он убедился позднее. Он мог бы вскрыть нехитрый замок двери дородной дамы, но не стал этого делать, по собственному опыту зная, что таким вот образом очень легко нарваться на конфликт с провинциальной полицией. Вставать у неё на пути – это недальновидно, глупо, это неизменно выйдет боком, потому что власть не потчует чаем с вареньем пронырливых частных ищеек. Он был уверен, что у него ещё будет шанс увидеть место происшествия своими глазами.

И он увидел: распластанная на кровати иссохшая старушка в изодранной ночной рубахе и пятна подсохшей рвоты на полу. Это было кошмарное зрелище. Его самого чуть было не стошнило. Но данное происшествие ему ничем не помогло. Оно лишь дало дополнительную пищу для размышлений, ничего не проясняя, однако, пугая. Если призраки, назовём их так (или же неуловимые люди, нет-нет да появляющиеся неизвестно откуда в «Кольчуге» и неизвестно куда уходящие – это предстояло выяснить), начали проявлять себя подобным образом, это уже становится слишком опасной игрой. Однако была надежда на то, что дама, на почве внезапного страдания животом, умерла естественной смертью по причине слабости сердца, понёсшего излишнее напряжение от отравления и принятых лекарств.

Теперь «Кольчуга» была закрыта.

За три года работы она закрылась впервые.

Закрыта из-за предполагаемого смертельного случая отравления человека в её стенах. Закрыта до получения результатов экспертиз, назначенных как по результатам вскрытия умершей, так и по взятым из кухни и кладовой образцов продуктов.

Кокошкин слышал, что Егор приглашал чету Чвакошвили перебраться к нему, и те согласились. А четверо ребят-искателей острых ощущений, воспользовавшись своевременным предложением, перебазировались в дом Борьки Чавкина, сойдясь всего-то на трёх сотнях рублей в день за всех, но только за постой, а питание – за их счёт, но готовить станет жена Борьки, Клава.

Кокошкин не спешил с поиском и наёмом жилья. Он решил провести первую ночь после несчастья неподалёку от «Кольчуги», чтобы наблюдать, и быть на месте первым, если что-то начнёт происходить. Но уже близилось утро, а Геннадий Иванович так ничего и не заметил. А вот продрог он до самых костей.

«Как бы мне не заболеть. – Кокошкин шмыгнул носом. – Однако я сдаю позиции. Раньше я был куда как выносливей. Жаль».

Он не замечал того, что изменился внешне. Он волновался лишь о своих внутренних переживаниях – о тягостных думах за жизнь, кручинясь о её пустоте. А он переменился. Это был тот самый мужчина, который зашёл в ресторанный зал «Кольчуги» после ухода Рукавникова и Петра Сударенко. Его ещё изучал Михей Ардашев: сутуловатый мужчина, прячущий лицо в поднятый воротник длинного демисезонного пальто, с шаркающей, вялой походкой, невзрачный, потрёпанный – обветшалый. Раритетный экземпляр, ископаемое.