И тут свет погас. Совсем. Весь. Всё здание снова было безжизненным. Темным и мёртвым.

– Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Кокошкин злился и ждал.

Ждал полчаса. Ждал час.

Ничего. Никакого движения, нигде – ни в здании, ни в округе.

Прошло ещё пятнадцать минут, и по правую руку от себя Кокошкин увидел Егора, идущего с поля. Тот шёл тяжело, увязая в грязи, поскальзываясь, спотыкаясь.

– Ничего? – спросил Егор и присел на корточки рядом с Кокошкиным.

– Ничего. Только затекли ноги и до костей продрог. А у тебя?

– Всё, как у вас. К тому же перепачкался как последняя дворняга в помойной куче.

– Ты не уходил далеко? Вон туда. – Геннадий Иванович показал направление, где видел человека.

– Не, я там не был, а что? Кого-то видели?

– Показалось, что идёт человек.

– Так и бывает.

– Ты о чём?

– Чаще всего там он и показывается. Идёт от «Кольчуги». Уходит. Многие видят именно это, а не то, как он приходит или ходит возле здания.

– Ну, я тоже о таком слышал. Мало ли что люди говорят.

– Может быть, и так. Давайте залезем в машину, погреемся? – Егор жалобно посмотрел на Кокошкина. Егор не хотел продолжать страдать ради каких-то привидений или кто-что там ещё может быть.

– Полезли, – согласился Кокошкин.

Долго они сидели в эту ночь, всматриваясь в поле и в окна «Кольчуги», периодически выбираясь побродить по округе. Два раза зажигались свет в здании, но больше они ни кого видели. В конце концов Егор перебрался на заднее сидение, принял позу зародыша и уснул. А Кокошкин бдел и ждал. Ждал до рассвета.

Утром они снова обошли здание и снова ничего не нашли, кроме следов, уходящих далеко в поле.

– Надо позвонить Чвакошвили, Тамазу Ревазовичу, – сказал Егор, забираясь в машину. – Расскажу о ночных приключениях.

– Думаешь, надо? – Кокошкин сел за руль, завёл двигатель.

– Не знаю. Знаю только, что он более чем верит в этих духов. Он сам их видел. Не одного. И близко. А я видел лишь издали, но три раза.

– А я ни разу, – спокойно солгал Кокошкин и выехал со стоянки на шоссе.

По утру у всех ребят болели головы. Поэтому Чавкин, наскоро одевшись, поспешил за дозой проверенного накануне зелья от бабушки-соседушки, чтобы опохмелиться. В это время ребята, оставаясь в доме, в один голос заявили его жене решительный протест. Сёма, Кирилл, Лёша и Рита были против употребления спиртного в качестве лечения. Они уговорили её раскупорить банку солёных огурчиков, чтобы попить рассолу и похрумкать огурчиками под сваренную в штанах картошку.

Ребята поправили здоровье рассолом, набрали из-под крана ведро холодной воды и вышли на улицу – умываться-освежаться, окончательно изгоняя дурноту и хворь.

– Зачем мы ходили в баню? Никакого толку нет. – пожаловался Сёма. – Чувствую себя грязным и вонючим.

– От тебя и правда воняет, – сказал Кирилл.

– А думаешь, ты лучше? – возмутилась Рита. – Пить надо меньше.

– Кто бы говорил, – огрызнулся Лёша и зачерпнул ладонями холодную воду из ведра – плеснул себе на лицо. – Ух! Бррр-рр… Неплохо.

Прибежал Чавкин и крайне огорчился, уразумев, что распалась удачно сложившаяся компашка. Он скорбно побрёл в дом, пожалиться жене и утешиться её сочувствием. Но та зло гаркнула на него, отказалась от предложенной рюмашки Сэма и возвратилась к хозяйству. Клаве вдруг сделалось стыдно за своего мужика и за себя перед молодёжью. Ведь они хотели угодить ребяткам столь бесхитростным, злым способом, ввергнув их в длительный запой, чтобы ребятки стали податливыми как мякиш свежеиспечённого хлеба – и из них можно было бы вытягивать денежку. Клаве было стыдно. И ей страх как хотелось выпить, но она держалась и собирала на стол скромное угощение: картошку в штанах с огурчиками домашнего посола. Она думала, что ребятки давно такого не едали, и была рада их порадовать. Если бы она так не думала, она бы застеснялась скромности, если не сказать скудости предлагаемого стола, и тогда, пошуровав в холодильнике и подполе, наверняка бы предложила им куда как более богатое кушанье, каким изначально намеривалась потчевать их каждый деньской денёк.

Борька с печалью смотрел в окно на ребят, резвящихся возле ведра с водой, и без передыху осушал бутыль с самогоном от бабушки-соседушки, но невеликими порциями.

– Веселится молодёжь, – сказал Борька. – Пущай веселится.

Только тут Клава обратила на него внимание. Брови у Клавы сдвинулись к переносице. Она без слов, одним движением сняла со стола бутыль и понесла его куда-то в спальное отделение дома.

Боря ничем не прокомментировал сотворённое на его глазах беззаконное безобразие. Он лишь вздохнул и вернулся к созерцанию юности, резвящейся под его окном на его дворе, – до всего лёгкой, беззаботной юности, быстро выправляющейся от ударов и преображающейся. Он снова вздохнул.

– Мальчики, я хочу отсюда съехать, – в это время сказала Рита.

– Куда? – спросил Сёма и в очередной раз брызнул на Лёшу водой. Это занятие настолько увлекло Сёму, что до него не дошёл смысл сказанного Ритой.

– Точнее, я хочу не съехать, а вообще уехать. Перебраться в ближайший город. Например, в Ростов. Мы там ещё не были.

– Как так? – Лёша перестал реагировать на летящие холодные брызги. – Ты дезертируешь? Хочешь сдаться?

Сёма понял, что шутки закончились, что разговор пошёл серьёзный. Улыбка сползла с его лица.