— А как насчет игр в маленькую невинную послушницу, которая знает, что то, что она позволяет плохим священникам делать с ней, очень, очень греховно? От этого становится лучше? Или хуже?

Его теплое дыхание касается моей кожи.

— Уже лучше, — говорю я. — Гораздо горячее.

— Какая же ты извращенка, мать твою. — он лижет меня одним долгим движением, и это именно то, что мне нужно, я вздрагиваю. — Такая грязная. Это чертовски восхитительно. Что, если бы священники привели с собой еще кого-нибудь из своих друзей, потому что прослышали, что ты на самом деле маленькая грязная шлюха? Тебе бы понравилось, если бы они все поиграли с тобой? Связали тебя и занимались с тобой сексом по очереди? Кончили на тебя?

Даже без его прикосновений я стону, потому что быть в меньшинстве, используемой, обласканной, с которой играют и обожают множество горячих, голодных, безликих мужчин — это мой предел мечтаний. Одна мысль об этом сводит меня с ума от вожделения, я не могу сказать, где заканчивается стыд и начинается возбуждение. Не могу понять, какая часть меня наслаждается этим, какая часть меня жаждет быть одновременно объектом их коллективных желаний и второстепенной мыслью, безымянной игрушкой, которая почти случайна, потому что все дело в них и их эгоистичных желаниях, а я всего лишь объект, через который они удовлетворяют себя.

Я дрожу. Так сильно дрожу. Я так далеко зашла, что едва могу говорить.

— Используй слова, — говорит Рейф, едва касаясь клитора кончиком пальца, готовый толкнуться и вознаградить меня, если мой ответ ему понравится.

— Я так сильно этого хочу, — признаюсь я. — Хочу, чтобы они использовали меня и брали все, что им нужно. Хочу, чтобы они трогали каждый дюйм моего тела одновременно.

Он резко втягивает воздух.

— Хорошо, детка. Это чертовски здорово. Видишь, я говорил тебе, что все, что ты чувствовала прошлой ночью со своими священниками, было правдой, не так ли?

Я сглатываю, пытаясь взять себя в руки настолько, чтобы ответить.

Он просовывает руку под меня и сильно сжимает мой сосок, и это ощущение распространяется прямо на мой клитор.

— Разве не так?

— Да.

Язык Рейфа обводит мой клитор широкими спиралями.

— Вот так, — бормочет он, прижимаясь ко мне. — Да. Ты такая хорошая девочка. Так отчаянно хочешь мой язык. Дырочка так нуждается в нем. — он проникает пальцем, и я закрываю глаза.

Мне просто нужно, чтобы он коснулся этого места своим языком.

Мне нужно, чтобы он лизал так сильно и грубо, как только может.

— Еще один вопрос, — говорит он, — и потом ты сможешь кончить. Что, если бы священники дразнили тебя, облизывали твою сладкую, влажную киску и твои соски, засовывали твердые члены тебе в рот, потому что им так отчаянно хотелось этого, а потом вошел епископ, потому что он узнал, что у его священников самая красивая игрушка во всей епархии, и он захотел часть этого действа?

Он раздвигает мои колени еще шире.

— Что, если бы он заставил их продолжать прикасаться к тебе, держать широко раскрытой для него, чтобы он мог видеть тебя, изучать и пробовать на вкус, а потом выгнал бы всех, чтобы заявить на тебя права как на свою маленькую шлюшку?

Слова, которые он только что произнес, картина, которую он только что нарисовал, заставляют меня приближаться к оргазму даже без его прикосновений, хоть этого и недостаточно. Он не закончит со мной, пока я не признаю то, что он хочет — что этот сценарий идеален и прекрасен, и это все, о чем я мечтала в своих самых мрачных фантазиях. Это даже лучше, чем секс вчетвером в душе, о котором я думала, и одна только мысль о том, что влиятельный человек церкви снимет бремя внутри меня, грубо, настойчиво и эгоистично, это так, так провоцирует меня, что я не могу думать ни о чем другом.

У него есть я. Мысленно я лежу на кровати в какой-то семинарии, куда меня тайно затащили священники, и епископ трахает меня.

— Именно так, — выдыхаю я. — Именно так, да.

И в этот момент прекрасный рот моего учителя оказывается на моем клиторе, его язык, тугой, плоский и твердый, ласкает меня именно с таким нажимом, которого я жаждала, а его палец входит и выходит из меня, усиливая ощущения настолько, что я могла бы закричать, но вместо этого стону, вцепляюсь в простыни и утыкаюсь лбом в матрас, прижимаясь задницей к лицу Рейфа, к языку, к пальцу так сильно, как только могу.

И невыносимый жар, который пронизывает меня насквозь, разгорается и превращается в огонь такой силы, что он мгновенно высасывает кислород из этой комнаты.

Святое дерьмо.

Я выгибаюсь, дергаюсь и вздрагиваю под его губами. Жадно принимаю каждое прикосновение, впитываю его целиком. Позволяю себе погрузиться в то состояние, когда в ушах стоит рев, а перед глазами вспыхивают звезды. И когда я кончаю, смиренная и восхищенная способностью своего тела реагировать на этого мужчину, осознаю, что он отстраняется от меня и встает, а также горячую, влажную головку его члена, скользящую по моей плоти, и возбужденные стоны, которые он издает.