А потом, на улице мертвец. Там его царство. Там его Ольга боится, когда ночь на дворе стоит, и ни за что до рассвета дверь не отворит.

Присела она на лавку, чашку меж ступней зажала, чтобы точно не сбежал пленник.

Палец внутри беснуется, на стенки бросается, пытается чашку разбить, да ничего у него не выходит.

Выдохнула Ольга шумно, долго – остатки сна из себя выпустила, спиной к стене прижалась, голову назад откинула. Отдыхает. Ногами будто бы чувствует палец, а вот страх уже совсем отошел. Ну правда: чего бояться какого-то обрубка? Тут главное – не уснуть теперь.

А глаза закрываются, слипаются, не слушаются. А в глазах щиплет. А глаза слезятся, молят: «Не мучай нас, хозяйка! Поспи чуток. Дай отдохнуть и себе, и нам». И промеж бровей будто тоже камень положили. Не тот ли самый, что чашку прижимает?

Смотрит тяжелыми глазами Ольга себе в ноги – нет, тут все надежно: палец в чашке, чашка под камнем, камень в доме.

Но все равно не спи! Нельзя.

Под утро сдалась Ольга. Задремала. Уж скоро светать должно, уж скоро нечего будет бояться. Сквозь сон слышала, как бродит опять вокруг дома мертвец, снегом хрустит, а внутрь не заходит (тьфу-тьфу-тьфу!). И что-то так разозлилась Ольга, вскочила, к окну подбежала:

– А ну сгинь! Сгинь, нечистая!

Снаружи сумрачно. Мертвеца не видать.

Замолкла Ольга, вслушалась. Хрустит снег под мертвецкой тяжестью. Ходит он возле дома, бродит, мучительные круги наворачивает.

– Проклятый! – плюнула Ольга.

Вот прям на пол плюнула, слюны не пожалела. Жаль, мертвец все равно не увидит ее презрения.

Бросилась Ольга к другому окну, застучала по стеклу:

– Слышь ты! Чего пристал? Я ли тебя убила? Что тебе от меня надо? Он ушел. Нет здесь твоего губителя. Угомонись.

В мрак вгляделась, нетронутую еловую кучу рассмотрела. Стало быть, под ней мертвец. Стало быть, не встал – не восстал. Неужели какая другая нечисть приперлась? Этого еще не хватало.

Сощурила Ольга усталые глаза, потерла их, избавляясь от сонного морока. Все равно ничего не увидела – не разглядела.

А снег все хрустел. Ни громче ни тише. Ни ближе ни дальше. Ровненько так. Иногда замолкнет незримый враг, остановится. Но через мгновение вновь раздается хруст.

Ольга металась от одного окна к другому: кто придумал их такими маленькими, ничего же не разглядеть! А страх свой непременно нужно увидеть. Посмотреть ему в глаза. Зачем-то.

Меж сосен небо посветлело. Рассвет неторопливо пожирал сумрак.

И возник перед Ольгой лесной гигант – лось. Тщательно скрывала его могучее тело темнота. Медленно бродил лось вдоль забора, словно вход искал, словно хотел к избе поближе подойти. Останавливался и смотрел грустно на ее крохотные оконца. Потом начинал свой неторопливый ход заново.

Теперь вот солнце показало его.

Ольга со сном окончательно распрощалась, глаза вытаращила – впервые она с сохатым встретилась. Прежде только на картинках видела. До чего огромен он. До чего красив.

Вот только отчего у него вместо глаз кровавые реки текут? Почему из носа черный пар идет?

Безрогий лось искал свои рога. Задерживался возле места, где некогда лежала отрезанная голова его. Ноздри раздувал – нюхал воздух, пытаясь понять, куда собаки утащили растерзанную шкуру.

Затрубил вдруг лось громко, протяжно. Ответили ему все звери, охотниками убиенные, вот в этой вот избушке обезглавленные, обесшкуренные, на кусочки разделанные. Поднялся великий гвалт. И резко смолк. И пропал лось.

И солнце засветило ярко-ярко.

Ольга в лес вглядывалась-вглядывалась, но так и не увидела, чтоб брел сохатый через кусты, ломая их, не услышала, как трещат под ним ветки.

Ти-ши-на.

Словно и не было никого.

И палец тоже притих. Умаялся.

Ольга осмелела, на улицу вышла, хотела следы лося отыскать – убедиться, что взаправду все. А следов и нет. Не тронуты сугробы, не нарушен их снежный покой.

Поежилась Ольга, но не от холода: как-то не по себе стало.

Вернулась в дом, придумала замуровать палец, да понадежнее. В железную банку из-под чая, например. Сняла с чашки камень, положила рядом открытую банку, приподняла чашку.

Вот те раз! А пальца-то и нет! Исчез. Испарился.

Глянула на свои руки – ее пальцы на месте все. С больного пластырь слетел и не нашелся больше.

Избави, боже, от этой мистики.

В истерике Ольга разбрасывала еловые ветви.

Это была безмолвная истерика: внутри все рыдало, кричало, визжало, а на лице даже бровь не поднялась, не дернулись уголки губ. Это такая истерика, при которой рот плотно сомкнут, за него говорит тело. Шаги широкие, резкие, руки летают быстро, то и дело поправляют фуфайку, чешут щеку, хватаются за ухо. Плечо дернется – успокоится, дернется – успокоится. А потом все тело сотрясается, словно через него пустили ток. И замирает. А через секунду опять начинает дергаться.