– Если узнаешь это важное – потом и жить не захочется, – сказал я.

– Так мы, может, и живем-то для того, чтобы это узнать.

«Да, – подумал я. – Как все серьезно. За нашим Максом глаз да глаз нужен».

Я расскажу вам кое-что, чтобы вам стало понятно.

Как вы уже знаете, мы были друзьями с детства. Лет до двенадцати мы проводили вместе каждый день. Лазили по подвалам и крышам, исследовали все закоулки родного города, курили на помойках.

Потом, когда гормоны начали ломать нам жизнь изнутри, многое изменилось. Какая-то часть моего сознания отстраненно наблюдала за этим. Взросление я представлял себе так: кто-то всадил тебе иглу прямо в вену, и теперь из огромной медицинской капельницы в твою кровь раз за разом вливается новая порция змеиного яда. И ты растешь просто для того, чтобы не умереть от смертельной дозы.

Мы уже не были детьми. Мы разучились радоваться солнцу просто потому, что оно взошло, а лету – потому что оно пришло; мы бросили мечтать обо всем сразу – или, вернее сказать, наши фантазии обрели с некоторых пор форму, особенно по ночам, да и днем тоже.

Реакцией была беспричинная тоска (я определял это так), которая приходила в минуты одиночества и наполняла душу сомнением и тревогой – хотя нет, ни в какую душу я не верил, да и тревога казалась мне слишком определенным чувством. Она, по крайней мере, допускала возможность выхода. А эта моя тоска не оставляла никакой надежды на избавление; просто что-то ушло навсегда, – думал я, – и теперь из черной дыры веет холодом.

Что ушло? Вероятно, сознание совершенства.

Мне было неуютно в моем новом теле, как моему разгоряченному мозгу – в угловатой черепной коробке. Хорошо, – думал я. Если я появился на свет только для того, чтобы жрать и тр[…]хаться, тогда откуда эта тоска и эти сомнения? Если же удел человека – вечный выбор между альтернативами, тогда почему они все, эти альтернативы, так похожи одна на другую? А может, если перестать выбирать, мир снова станет совершенным?

Когда я поделился этими мыслями с Максом (нам было лет по четырнадцать), нельзя сказать, чтобы мои слова стали для него откровением. Его ответ поразил меня: если не получается сделать мир совершенным, – сказал он, – его нужно уничтожить на хрен. Прямо сейчас. Возможно, следующий акт творения будет более удачным.

Кто же, интересно, станет все это сотворять по новой? – спросил я его. Кто, кто. Ты сам, – отвечал Макс с пугающей уверенностью. – Не думаешь ли ты, что кто-то займется хоть чем-то ради тебя?

С этим я согласился. Зато дивный новый мир, – продолжал Макс (так уж я запомнил его мысли), – ты сможешь построить по своему разумению. Вот тебя бы, Пит, я туда взял. И еще кое-кого. А ты бы взял меня?

Я сказал: конечно, разумеется. Значит, в этом наши миры совпадут, и это будет правильно, – сказал Макс.

Но ведь ты сможешь уничтожить этот мир только вместе с самим собой, – предположил я. Как знать, как знать, – отвечал Макс. – Многие всё же пробуют.

Это была правда. В нашем городке слухи разносились быстро. Десятки людей вокруг нас сводили счеты с жизнью по разным причинам: в основном, конечно, находили повешенными пьющих стариков, выброшенных из жизни той же неумолимой силой, что вбросила туда нас; две девочки на нашей памяти бросились с крыши девятиэтажки от любви к герою русского телесериала (тайному гомику с физиономией вечного страдальца). Для надежности они связались веревкой за запястья.

Мне было их жаль. Последним, что видели они в жизни, оказалось уродливое нагромождение телевизионных антенн на крыше – а затем был свободный полет в эфире, бессмысленный и окончательный. Я знал, что они писали письма в редакцию телеканала, но никто им не ответил. Может, теперь им наконец удалось сотворить новый мир в виде широкоформатного телевизора, одного на троих? Или для этого нужно было сперва сбросить с крыши того самого телегероя? Я бы им в этом охотно помог.

Классе в девятом нас поразила история одного нашего ровесника из другой школы. Этот парень явно не сомневался в окружающей жизни. Он просто хотел проверить ее на прочность. Для этого он спустился в подвал, с немалым трудом вывернул там газовые вентили, а сам прилег на принесенный с собою матрас, зажег свечку и стал ждать.

Он рассчитывал, что рано или поздно его свечка мгновенно воспламенит скопившийся внизу газ, и тогда вся девятиэтажка станет этаким зиккуратом, гигантским жертвенником на его могиле. Подобное он мог видеть по телевизору: в те времена телеканалы как раз отрабатывали на людях сильнодействующие предвыборные средства, и политтехнологи нуждались в зрителях.

Но в тот раз идиотская затея провалилась, как и любое малобюджетное мероприятие. Ритуальная свечка сгорела, а этот урод просто задохнулся на своем матрасе. Вовремя пришедший слесарь-газовик не нашел подобающих слов, чтобы произнести над телом – он выматерился в адрес покойного и поскорее закрыл вентили.

Опасные огоньки, блестевшие у Макса в глазах всякий раз при упоминании этого случая, мне очень не нравились.

Скоро напряженные тренировки принесли нам первые награды в парных видах спорта (как я уже говорил, несколько раз все произошло прямо в физкультурном зале), и тогда мы отвлеклись от своих нелепых экзистенциальных теорий. Десяток помоек, сожженных Максом в те годы, не в счет.

Вот только тревога никуда не ушла. Перед нашим отъездом Макс думал всё о том же. Мы бежим по кругу, как цирковые лошади, – говорил он, – а они все смотрят и ждут, когда же мы споткнемся. И бьются об заклад: кто упадет первым?