Итак, все кобылы, тщательно отобранные с учетом арабских особенностей, были получены и предоставлены Хусейну. Это были красивые лошади, две медно-каштановых и одна ярко-гнедая породы, у всех были отчетливо видны рельефные морды, короткие спины и изящный костяк испанских турок, берберов и арабов, чья кровь текла во всех огромных стадах индейских лошадей.

Мне было очень не по душе разрушать племенной завод Хуссейна, но Гири убедил меня, что и жеребец, и кобыла – неподходящие скакуны для разведки в индейских землях, поскольку и тот, и другая склонны ржать, когда рядом пройдёт другая лошадь, что может быть, как вызовом, так и приглашением. Как бы то ни было, теперь я позаботился о своих кобылах, взял один из двух дней отдыха, о которых просил, собрал вещи и отправился на поиски Желтоволосого.

Как только форт скрылся из виду, я испытал приступ «индейского предвидения», которое быстро становилось частью моего характера жителя пограничья. Я повернул на север, срезая путь через всю страну к долине реки Языка. В качестве оправдания, не желая признавать, что становлюсь зависимым от предчувствий, я сказал себе, что хочу в последний взглянуть на этот большой военный лагерь, прежде чем отправиться на юг. Я ехал весь день, держась небольшой долины, которая тянулась параллельно долине реки Языка, и весь день меня не покидала мысль о том, что над фортом Фил Кирни нависла катастрофа.

К вечеру я был в пятидесяти милях к северу от форта и в пяти милях к востоку от ряда лагерей, расположенных вдоль реки Языка. Оставив Хусейна стреноженным в густой ольховой роще, я пешком двинулся на запад, через Волчьи горы. Я почти не боялся, что лошадь заржёт, даже если конные индейцы проедут рядом. Старый Хуссейн так привык к тому, что я зажимал ему нос, чтобы он не выдал меня, когда вёл разведку за линиями Союза, что я всё время ожидал, что он меня опередит и при случае сам поднимет копыта, чтобы зажать себе нос. Сейчас я доверял ему вдвое больше, поскольку он был кастрирован.

Такова уверенность глупцов.

Через четыре часа я добрался до горного хребта, откуда открывался вид на жилища сиу оглала. Была уже полночь. К югу от оглала, вниз по реке, располагались вигвамы арапахо и шайенов; к северу, вверх по реке, – минниконжу, хункпапа и брюле. Вигвамы оглала были сгруппированы в допа, или группе из четырех лагерей, каждый из которых образовывал угол большой открытой площади. На этой площади горел огромный костер, отбрасывая свет на склоны холмов, на которых я прятался, в двухстах ярдов от него. Вся эта площадь была заполнена извивающимися, топающими, улюлюкающими индейцами.

Через секунду я уже держал в руках свой старую карманную подзорную трубу и невольно вздрогнул, когда фигуры оказались в фокусе. Мгновение спустя я покрылся липким потом, несмотря на то, что лежал на замерзшей земле в зарослях кустарника, покрытого толстым слоем снега.

Танцы продолжались, наверное, уже два дня. Меня потрясло не это. Но в центре кольца бешено вращающихся фигур стоял высокий столб, выкрашенный в ярко-алый цвет. С его вершины торчали палки, подобно спицам колеса, и с каждой из них на высоте примерно восьми футов от земли свисал ремешок из оленьей кожи. На каждом ремешке болтался маленький предмет с узелками, который сначала не был виден в трубу. Воины, кружившие вокруг, жестикулировали и тыкали в эти предметы своими копьями, заставляя их трястись и раскачиваться в свете пылающего костра. Возможно, именно это и помешало мне опознать их, но внезапно мой взгляд застыл на одном конкретном ремешке, выделявшемся цветом своей ноши, отличавшемся от остальных.

Она была ярко-рыжей, но не от краски или крови, а от природы, и когда-то это были волосы рядового Джеймса Халлорана, подразделение G, Четвертый кавалерийский.

Мне не нужно было пересчитывать остальные ремешки, чтобы узнать их количество.

Манера танца быстро менялась, заставляя меня сосредоточиться на движениях и жестах исполнителей. Отдельные ораторы выходили вперед и произносили речи. Я узнал Чёрного Щита, Железного Мокасина, Бешеного Коня, Маленького Волки, Тупого Ножа и других.

За два часа я узнал достаточно, чтобы за мой скальп назначили награду в пятьсот лошадей. Язык жестов индейцев равнин прост. Я знал его достаточно, чтобы улавливать и переводить пантомиму и жесты, которые видел в свою трубу…

Должна быть война… Она должна была начаться со следующим восходом солнца… Все воинские сообщества выберут новых предводителей еще до захода луны… Они двинутся на форт, устроив ловушку для кавалеристов и пехотинцев, которые выйдут наружу… В поход пойдут шайены, арапахо, минниконджу, оглала… Военными вождями должны быть Тупой Нож и Бешеный Конь… Они будут двигаться быстро и разобьют свой последний лагерь в десяти милях от форта… С восходом солнца они нападут… Окончательные планы будут составлены на совете в последнем лагере....

Я мог бы узнать больше, но не было времени. Луна, холодная и голубая, как кусок речного льда, уже скрылась за горизонтом; до рассвета оставалось два часа.

Когда я собирался убрать подзорную трубу в карман, на краю толпы танцующих возникла суматоха. Три взмыленных лошади промчались сквозь их ряды, разбрасывая во все стороны женщин и лающих собак. Воины – это были оглала из общества Плохие Лица, остановились перед Бешеным Конём.

Их доклад был явно срочным. Я подождал, пытаясь уловить его суть. Кто сказал: «Тот, кто колеблется, погибает?» Если бы я не сделал этого в ту ночь, девятый скальп украсил бы этот алый столб.