— Я… трушу? — вскипел Торопов. — Чего мне трусить?

— Сомневаешься, хватит ли пороху. Застава наша всегда впереди шла. Семьдесят шесть нарушителей границы задержано Стрелкой. Счет приличный. Восемнадцать — при тебе. Неплохо. А вот что будет дальше, когда на охрану станут новички, не знаешь. Потому и трусишь. Ходить в отстающих не хочешь. Не привык!

Самоуверенный Торопов слушал политрука спокойно и даже чуть-чуть снисходительно, но Панькин понимал, что в душе он бушевал.

— Ну, Михаил Семенович, насчет трусости — это ты загнул. Что ни говори, а при мне Стрелка на первое место в отряде вышла, — с тонкой усмешкой превосходства заметил Торопов.

— Верно, — согласился Панькин. — Но это не только твоя заслуга.

— Не отрицаю. И твоя.

— Не себя имею в виду. Успехи Стрелки — дело не двух-трех последних лет. По-моему, тут спесь твоя ни к чему. Будь скромнее. Не забывай работу и предшественников. Это они создавали дружный коллектив заставы.

Начальник заставы смотрел на Панькина исподлобья, пожалуй, даже враждебно. По тому, как мальчишески обидчиво вздрагивала его нижняя губа, чувствовалось, что он готов вот-вот взорваться.

— Но не об этом сегодня надо говорить, — продолжал Панькин. — Личный состав меняется, неизвестно еще, какие люди прибудут. Надо посоветоваться с сержантами: глядишь, что-нибудь дельное подскажут.

Панькин умолк. И вдруг Торопов засмеялся. Политрук смутился.

— Можешь не продолжать. Я понял все, что ты от меня хочешь. Кое в чем ты прав. Но обвинять меня в тщеславии — смешно!

— Ты ничего не понял!

Лицо лейтенанта помрачнело. Упрямо вздулись желваки.

— Хватит! — отрезал он. — Пора и меру знать!

Панькин нахмурился и ушел…

После обеда, проводив очередной наряд на границу, Торопов зашел в казарму. Он постоял несколько минут у стола дежурного, перебрал пачку красноармейских писем, подготовленных для передачи почтальону, подошел к ящику с запалами от гранат, зачем-то заглянул в аптечку.

Из ленинской комнаты доносился разговор. Торопов направился туда. В комнате он застал ефрейтора Павличенко, жену политрука Нину Сергеевну и ее четырехлетнего сына Андрейку.

Взгляд Игоря на мгновение задержался на стройной фигуре Нины Сергеевны, стоявшей на табуретке. Одетая в летний поношенный сарафан, жена политрука мыла окошко. Привстав на цыпочки, держась левой рукой за косяк, она протирала верхнее стекло рамы. Женщина, словно почувствовав на себе взгляд, так и замерла в порыве; упругая, выгнутая спина, откинутая голова, вытянутая рука — все было устремленным вверх.

— Бог в помощь, Нина Сергеевна! — пошутил Торопов, потрепав вихрастую головку мальчика.

— У бога для праведных места много, Игорь Степанович. Присоединяйтесь к нам! — ответила Панькина, откидывая мокрой рукой прядь упавших на глаза волос. Смутившись, видимо, из-за своего слишком будничного наряда, она спрыгнула с табуретки и, покраснев, прислонилась спиной к стене.

Торопову неожиданно стало радостно и весело. Захотелось остаться в этой теплой и сразу как-то посветлевшей комнате, забыть обо всех горестях и печалях, поговорить с этой всегда спокойной, общительной женщиной, поиграть с ее сынишкой. Он готов был уже послушаться ее совета, сбросить шинель и, засучив рукава, взяться за работу, но, поборов это желание, вздохнул:

— Некогда, Нина Сергеевна. Другие дела ждут…

Лейтенант повернулся к Павличенко. Ефрейтор лежал на полу и старательно выводил на красном материале зубным порошком:

«Больше всего, товарищи, мы должны стыдиться трусости. Все забудется: голод, холод, нужда, страдания…»

Торопов взял листок, исписанный размашистым почерком политрука, прочитал:

«…а вот трусость народ никогда не забудет. Каждый красноармеец, не зная страха и колебаний, должен идти на любой подвиг во имя славы своей Отчизны… Александр Пархоменко».

Лейтенант взглянул на стену: на ней висело уже несколько таких лозунгов. В простенках между окнами появились выдержки из воинских уставов. Раньше их здесь не было. «Давненько я сюда не заглядывал, — подумал начальник заставы. — Оказывается, тут не первый день идет работа!..»

Он посмотрел на Нину Сергеевну. Жена политрука по-прежнему стояла у стены и, прищурив глаза (точь-в-точь как Панькин), лукаво улыбалась. В уголках ее припухлых, слипшихся от жажды губ пряталась затаенная веселая усмешка.