— Каких ещё 200-х секций, — приподнял бровь Артамонов.

Я с запозданием понял, что сгоряча сболтнул лишнего, однако отступать было поздно. Да и в запале плевать я хотел на то, чем мне аукнется моя «самодеятельность». Сколько можно тупо превозносить социалистический строй, игнорируя его недостатки?! Ну да, кое-что пропесочивают в «Фитиле» и прочих фельетонах, но это всё капля в море. Тут нужно менять что-то кардинально. Жаль, я не экономист, а то бы мог подвести эконмическую составляющую под свои рассуждения.

— Есть такая в столичном ГУМе, — сказал я, сохраняя на лице маску невозмутимости. — Для партийной элиты и представителей иностранных делегаций, куда можно попасть только по разовым пропускам. Там можно по низким ценам приобрести такой дефицит, о котором обычный советский человек может только мечтать. И факт самого существования этого отдела — практически государственная тайна. Тайна от своих же граждан, которым не следует слишком много знать. Одеваешься в «Большевичку», носишь обувь кузнецкого производства — чего тебе ещё надо, сиволапый?

Я замолчал, и в кабинете повисла звенящая тишина, готовая лопнуть, как слишком сильно натянутая струна. Теперь уже и лицо Артамонова пошло пятнами, а карандаш он сжал с такой силой, что тот с треском сломался пополам.

— Гнать этого фашиста из комсомола поганой метлой! — услышал я сиплый визг Декабрины Петровны. — Гнать взашей, таким выродкам не место в рядах комсомольцев!

— Согласен, — неожиданно подключился до этого отмалчивавшийся Линник. — Я предлагаю поставить на ближайшем бюро вопрос об исключении Коренева из рядов ВЛКСМ.

— Поддерживаю, — кивнул Артамонов. — У меня теплилась надежда, что человек осознает свою ошибку, попросит прощения с обещанием впредь ничего подобного не допускать… Но нет, ничего подобного мы не услышали. И я даже не представляю, товарищи, как нам поступить в этой ситуации.

Я покосился на Анну, которая старательно конспектировала беседу при помощи шариковой ручки. На печатной машинке смотрелось бы солиднее, почему-то не к месту подумалось мне.

— Гнать! — снова прошипела Вяземская.

Артамонов поморщился, сдвинул в сторону обломки карандаша, со вздохом произнёс:

— Что ж, вынесем рассмотрение личного дела комсомольца Коренева на рассмотрение ближайшего бюро Обкома ВЛКСМ, которое состоится на следующей неделе. А конкретнее…

Он полистал перекидной календарь.

— А конкретнее в пятницу 12-го в 11 часов. Ждём вас, Арсений Ильич, в следующую пятницу. Бюро пройдёт в актовом зале на этом же этаже. Надеюсь, вас отпустят с работы, причина всё-таки уважительная.

— Я уже буду в отпуске, он начинается послезавтра. Теперь я могу быть свободен?

Мой вопрос, заданный на редкость спокойным тоном, казалось, поставил Артамонова в тупик. Наверное, ждал, что я начну резко раскаиваться, умоляя не передавать моё дело на бюро. Ага, щас!

— Ступайте, — холодно процедил Владимир Иванович.

8-го я ушёл в отпуск, а 9-го мы с Мариной пришли возложить цветы к Монументу воинской и трудовой славы, откуда начинался проспект Победы. Монумент в окружении пяти лестничных маршей был открыт три года назад, представлял собой солдата, за спиной которого возвышалась женщина, олицетворяющая Родину-мать, а на её плече сидел малыш, державший в правой руке позолоченную ветвь. Ходили слухи, будто ветвь на самом деле из чистого золота, и в 80-е неизвестные сумели ночью с помощью автовышки забраться наверх и спилить ветвь. То, что спилили — я и сам видел, наблюдая как-то из окна троллейбуса золотистый обрубок в руке мальчугана. Но вскоре ветвь снова была на своём месте. Конечно, не из какого она не из чистого золота, а злоумышленники, кем бы они ни были, здорово облажались.

Парады на 9 мая были редкостью, проходили только в Москве, и то с огромным перерывом. 1945-й, потом 1965-й, и третий должен пройти на очередной юбилей в 1985-м. Только начиная с 2000-х они стали проводиться ежегодно. Ну а мы вот так вот решили почтить память павших…

И всё это время меня терзала мысль о предстоящем бюро, на котором меня лишат комсомольского билета. А в том, что лишат, я практически не сомневался. Кому охота будет заступаться за вчерашнего интерна, когда сам Артамонов на меня зуб имеет…

В общем, настроение у меня было не ахти, но при Марине я старался держать Poker Face, как пела Lady Gaga. Однако в итоге женская проницательность взяла своё. Когда мы, нагулявшись и отужинав в ресторации, заявились ко мне, и лежали расслабленные после первой близости, она спросила, проведя кончиками пальцем по моей груди:

— Сень, что случилось? Я же вижу, что-то тебя тревожит.

— Да ладно, ерунда, — сделал я попытку отбояриться.

— Нет уж, рассказывай.

Я вздохнул, запустил пальцы в её густые волосы.