Когда детям было восемь, в один из выходных дней весной Наму приехал за рулём жёлтого минивэна «хёндэ старекс». В то время он работал водителем для одной художественной школы. Мы выехали на шоссе и свернули на какую-то дорогу, по которой раньше никогда не ездили. Дети пели песни на заднем сиденье. Мы ехали по узкой дороге вдоль берега моря с жёлтым песчаным пляжем. Наму припарковался. Дети тут же понеслись к морю. «Прохода нет» — немного погодя заметили мы деревянную табличку едва ли размером с ладонь.

— Осторожно! — крикнул Наму. Но его голос сорвался и перешёл на хрип. Ни малейшего шанса или надежды на то, что дети его услышали. Ни о чём не догадываясь, они беззаботно бежали вперёд. Бежали так быстро, что сила инерции не позволила бы им заблаговременно остановиться перед линией прибоя. Наму сказал, что отойдёт по нужде. День был пасмурный. На небе цвета воды после мытья посуды кучились облака. Изредка низко пролетали чайки. Между мной и детьми оставалось порядка пятидесяти метров. Стоя в отдалении, я смотрела, как дети пробежали пляж поперёк и будто зависли в воздухе, подпрыгнув у кромки воды.

В тот день десять лет назад мы ждали и ждали, но Чхве Тону больше не выходил на связь. Когда Наму звонил ему, то в ответ слышал лишь сообщение, что номер не обслуживается. Сайт клиники Чхве Тону по-прежнему не работал. Нигде не сообщалось о смерти старика, ни в одной газете. Я пыталась успокоить Наму, объясняя, что газеты не будут публиковать информацию о смерти человека, которого даже не найти в интернете. Ни у одного из нас не хватило смелости попробовать что-то разузнать другим способом. Мы не решались снова поехать к тому зданию. «Да даже если приедем туда, что и у кого мы будем спрашивать?» — вздыхала я про себя.

Дети быстро росли, и вскоре мы оказались в еще более бедственном положении. Мы начали понемногу тратить деньги из сумки, оставленной Чхве Тону, и не успели глазом моргнуть, как они закончились. Мы по-прежнему не знали, умер старик или жив до сих пор. С некоторых пор я стала сомневаться, был ли вообще Наму в тот день в комнате на шестом этаже. Мужчины по имени Чхве Тону и так никогда не существовало, но тем не менее он затёр все свои следы.

Дети бегали взад-вперёд по кромке моря. Казалось, взяв в компанию свои тени, они вчетвером играют в пятнашки. Умиротворяющая картина. Я изо всех сил старалась не думать о том, что Наму нет уже довольно давно. Поскольку мысль о том, что он уехал, бросив нас с детьми здесь, не казалась такой уж неправдоподобной, мне необходимо было сохранять спокойствие. Я вернулась к машине. Откинула спинку пассажирского сиденья вниз и растянулась в кресле. Удивительно громко стрекотали кузнечики вокруг. Я медленно закрыла глаза. Уже давно я не оставалась вот так наедине с собой хоть на мгновение. В голове было пусто. Буквально сразу я вновь открыла глаза. Ничего не изменилось. Наму не возвращался, и только кузнечики наполняли тишину вокруг оглушительным стрекотом. По спине пробежал неприятный холодок. Я быстро поднялась с кресла. Вдалеке виднелось море. Я прищурилась. Ребёнок был один. И…

Чуть поодаль бегал второй. Никто из детей не пропал. Оказывается, даже если я ненадолго отвлекусь, мир не рухнет. Наказание снова откладывалось, что успокоило и разочаровало меня. Ведь следом за сокрушительным приговором последуют искупление и прощение. Но надо было жить дальше, и я тяжёлыми шагами направилась обратно к морю.

Вечное лето

Когда-то давно у меня была книжка с картинками, из которой я узнала, что свиньи самые чистоплотные и тонко чувствующие животные в мире. Свиньи никогда не едят то, чего им не хочется, а для туалета выбирают какую-нибудь прохладную ямку. Они знают, что надо прятать отходы жизнедеятельности. Кроме того, свиньи спокойные как никто другой. Если их не провоцировать, сами они не будут никого обижать. В общем, свиней не в чем обвинить. Но наибольшее впечатление на меня произвела та часть в книге, где говорилось, что свиньи очень не любят, когда их не отличают одну от другой. Этот факт врезался мне в память, потому что показался невероятно красивым и печальным.

* * *

Когда мне было двенадцать, мы жили в Токио. Родители купили домик в пригороде. Это был ничем не примечательный дом с двумя маленькими комнатушками, устеленными татами, и кухней, игравшей по совместительству роль гостиной. Поскольку дом был невероятно крошечным по сравнению с кондоминиумом, в котором мы жили в Маниле незадолго до этого, мама каждое утро причитала, словно благородная особа, очутившаяся в свинарнике. На самом деле мама не была благородных кровей. Просто она привыкла, что, следуя по миру за своим мужем — руководителем экспортного отдела в торговой корпорации, — она может рассчитывать не только на его зарплату, но и на компенсацию жилищных и бытовых расходов. Когда же её муж стал работать в головном офисе в Токио, ей в некотором роде пришлось пойти на уступки. Но было и то, в чём мама была бескомпромиссна — международная школа для дочери. Иногда я задавалась вопросом: отправив дочь учиться в токийскую международную школу, стоимость обучения в которой равнялась примерно половине дохода семьи, о какой жизни для своего ребёнка мечтали родители? Возможно, они хотели, чтобы я выросла не кореянкой и не японкой, а, скажем, чем-то вроде космополита. Как бы то ни было, первое слово, которое я выучила в школе, было «бута». По-японски это значит «свинья». В любой стране в любой международной школе дети обзываются на языке той страны, в которой находятся. И чаще всего в этой школе я слышала «бута».

Я была единственной в нашем районе, кто ходил в международную школу. И мне единственной приходилось каждое утро в одиночку идти к метро, чтобы проехать две станции и пересесть на школьный автобус, а каждый вечер в обратном порядке: сначала ехать на школьном автобусе, потом проезжать две станции в метро и идти домой. Поначалу мама каждый день непременно подчёркивала, что на своих двоих мне приходится идти только лишь до метро и обратно. Она всегда считала, что я мало двигаюсь. С рождения я была больше других детей. Говорят, все удивлялись, глядя на меня в палате новорождённых, когда узнавали, что перед ними младенец двух дней от роду и к тому же девочка. Когда мама была беременна мной, она съедала всё, что не приколочено, словно была готова затолкать в себя всю еду мира. В результате к концу беременности она набрала более тридцати килограммов. Прибавка в весе была в два раза больше допустимой нормы. И в самый разгар летней жары на свет появился ребёнок весом почти четыре с половиной килограмма. Я не винила мать, но не могла избавиться от мысли о несправедливости её навязчивого контроля за потребляемыми мной калориями и излишнего ограничения меня в еде. Вероятно, она была на месте виновника аварии в тоннеле, вызвавшей цепную реакцию. Перелом шеи у пассажира в самой первой машине это результат беспечности водителя последнего автомобиля в этой аварии. Виновная лишь в том, что сидела в первой машине, я никак не могла понять позицию матери, которая категорически запрещала мне пить лимонады, есть шоколад, торты, печенья и продукты, в составе которых могла быть фруктоза, а после шести часов вечера мне и вовсе разрешалось только пить обычную воду. У меня не было другого выхода: засыпая с урчащим от голода желудком, я просыпалась через некоторое время и, убедившись, что все в доме спят, тайком пробиралась на кухню и, как плутовка-кошка, выкрадывала еду из холодильника.

Однажды, когда мы ещё жили в том районе Токио, мне пришлось по маминой прихоти возвращаться домой пешком вместо того, чтобы проехать на метро. К тому моменту, как я дошла до двери дома, вид у меня был такой, словно я только что вышла из горячего душа: насквозь мокрая, с тяжёлыми каплями пота, стекавшими со лба. Открыв дверь, мама поторопилась принести мне полотенце. От подмышек и складок кожи поднимался едкий запах пота, тянувшийся за мной шлейфом. В маминых глазах я заметила смесь сочувствия и отвращения. Я обтёрла лицо и шею полотенцем и прошла на кухню. На столе стоял стакан с водой, в котором плавала долька лимона. Не проронив ни слова, я поднесла стакан к губам. Сделав небольшой глоток, я подержала воду во рту и только потом проглотила её, и так раз за разом. Даже простая вода, если делать вид, что жуёшь её, может существенно ослабить чувство голода. В пустом желудке урчало.