– Мне пора, – неприязненно выдала я, чувствуя зуд в ногах. Если честно, уже задыхалась от нехватки кислорода и от мерзких тайн, что выливал на меня Фролов.

– Вот и чай, – перебил Вадим Никонорович. – Как не выпить чайку на дорожку? Ну и славно, хорошая девочка. Вы же сами хотели узнать про Грига. А теперь гнушаетесь слушать! Разумеется, Тами сбежала, едва прочитала записку. Ради сестры Григ Москву спалит, что ему жизнь одного негодяя.

– Кто б мог подумать, – пробурчал Обухов, вновь подсовывая мне конфету, – что холодный Григорий способен на чувство.

– Брось, курсант, – отмахнулся Фролов. – Даже мертвой душе нужен свет во тьме.

– Снова восхищаетесь Воронцовым? – послышался незнакомый голос, звонкий, таящий насмешку. – Ай-ай, Вадим Никонорыч, хватит петь дифирамбы врагу.

Я едва повернула голову, чтоб рассмотреть вошедшую. Молодая женщина лет тридцати, полноватая и курносая, мокрые волосы липнут к плечам. И звучит необычно, неправильно, будто украла чужую мелодию. Словно кто-то хрустит каблуком по фарфору, добивая осколки судьбы. Так могла бы звучать я сама…

Она – эхо? Существо без мелодии? Разве такое возможно?

– Людмила, – представилась незнакомка. – Командор, на улице жесть…

Фролов заговорщицки подмигнул и прижал палец к губам.

– Да подумаешь, мадридские тайны, – надула губы Людмила. – Гроза началась, я вся вымокла. Так что дайте скорее еды.

Она хотела налить себе чаю, но курсант отчего-то ей не позволил. Данила ловко выхватил чайник прямо из рук Людмилы, сунул пакетик остывшей картошки и вновь удрал в недра конторы, обещая Люсьен кипяточку покруче.

Я посмотрела на чашку, которую крутила в слабеющих пальцах, потом – внимательней – на Фролова. Тот, не особо скрываясь, прятал конфеты в карман.

– Как же не вовремя ты появилась, – погрозил обиженной Люсе. А мне протянул лист бумаги: – Аля, голубушка, последний вопрос, и я отпущу вас на волю. Вы сказали, на бумаге был вензель. Сможете вспомнить, какой? Нарисуйте, хотя бы в общих штрихах. Вдруг зацепка появится? Я должен понять, кто мутит воду и срывает мирный договор Изнанки. Кто смеет расставлять ловушки Григорию и злить самого Кондашова.

Я послушно взяла карандаш и задумалась. Нарисовала петлю, вторую, добавила завиток. И вдруг поняла, что это змея. Даже услышала шелест бумаги, схожий с шипением разозленной рептилии. Стебли травы и тело змеи, скрытые в изящном наборе линий, но, не вслушавшись в эту мелодию, полную угрозы и яда, ни за что не угадаешь тайный смысл вензеля.

– Мамочки! – ужаснулась Людмила. – Только этого нам не хватало. Отпуск отменяется, да, начальник? А я уже билеты купила…

Фролов гневно пристукнул рукой, так, что опрокинулась чашка, и отравленный чай потек по столешнице. Его лицо потемнело, как темнеет предгрозовое небо, а глаза, наоборот, побелели, словно вобрали речные туманы, и зрачки почти растворились в вязком кисельном крахмале. Он будто ослеп, руководитель агентства, моментально, по щелчку пальцев. Волосы растрепались, зашевелились на нездешнем ветру. Запахло солью и йодом, водорослями и смолой, порохом и кровью далекого боя. Во лбу Фролова загорелся знак, похожий на розу ветров.

– В камеру ее, – приказал Фролов, и я снова услышала музыку: рокот волн, треск парусины и дерева, гибельное дыхание девятого вала. – Будет сопротивляться, прикрутите цепями к койке. Не калечить, за это особый спрос. Обухова в охрану.

Я подскочила с места, тратя последние силы на дерзкую попытку побега. Не удалось. Даже шагу не сделала. Кто-то стиснул мои плечи, встряхнул. Оторвал от пола и потащил, унизительно сунув куда-то под мышку, будто сверток с ненужным хламом.

Видимо, подоспел и Патрик, которого вызвал Данила.

– Григ! – отчаянно крикнула я, пытаясь пнуть мерзавца коленом. – Григ, на помощь, они… они…

Людмила перекрестилась:

– Да не к ночи помянут будь демон! Дура, кого зовешь? Нас же и так атакуют!

– Голубушка, постарайтесь уснуть, – проворковал Фролов, вновь обретая манеры барина позапрошлого века. – Тут уж без вас разберемся, бабьи загибы нам ни к чему. Только туфли ей не давайте в руки, Обухов, проследи, родной!

Камера где-то в подвале. Сломанный замок на решетке и курсант, привалившийся к стене напротив с зажатой в пальцах последней картой. Там, наверху, еще шел бой, слышались заклятья, стоны и крики, там Бюро отбивало атаки бесчисленных слуг Кондашова. А по подземелью гулял сквозняк и растекалась вонь из-за пробитой каменной кладки. Должно быть, там проходила труба, отводившая нечистоты из усадьбы в Останкино, и по забытому всеми коллектору призраки Изнанки проникли в Бюро.

Данила Обухов иссыхал, обращался в мумию, истончался. Его голову опутывали клейкие нити, похожие на паутину. Сначала они загасили карты, потом забрали энергию тела. Последними погасли глаза, но Данила упрямо смотрел на меня, пугая стеклянным взглядом. На щеках курсанта стыли злые слезы, оставляя белесые полосы.

Кондашов стоял рядом, невозмутимый среди тюремных руин. Нити тянулись от его пальцев, словно он – свихнувшийся кукловод, потерявший интерес к сломанной кукле, пытавшейся его обыграть. Петр Иванович улыбнулся страшной сытой улыбкой, добирая остатки энергии, допивая последние капли таланта. Обухов дернулся и затих, на губах проступила пена. Паутина втянулась обратно в ладони, куда-то под тонкую кожу, под линии ума и сердца.