Даниил знал Артема, когда тот еще гонял «собаку» — тачку с рудой на пожоги. Спали на одних нарах, работали в одной четверке. Оба не раз были пороты нещадно.

— Ты что, в забое сейчас работаешь? — спросил Даниил.

— В самой мокроте, — ответил Артемка, — на Тяжелом руднике.

Об этом руднике Кайгородов слышал в Юрюзани. Мощные пласты железняка шли неглубоко, но их разработка была не из легких, на ее добычу рудокопы шли неохотно. Посылали туда неугодных надзирателю людей. К их разряду и принадлежал Артемка. Изнурительная работа на тяжелом камне, который приходилось добывать, стоя по колено в холодной почвенной воде, подорвала силы когда-то здорового парня.

Чувство жалости охватило Даниила, он сказал:

— Вот что, Артем, на днях я отправлюсь в тайгу на разведку руды, поедешь со мной?

— Отчего ж, поеду, — охотно согласился тот и, повертев носком изношенного лаптя, спросил: — Автомон отпустит?

— Я с ним договорюсь. Скажи Варфоломейке и Оське, ежели они согласны поехать, возьму с собой. Плата будет не меньше, чем на Тяжелом. Обуты, одеты будете. Потолкуйте.

— Да о чем толковать-то, — лицо Артемки повеселело. — Ребята с охотой поедут. Нам что — хоть в тайгу, хоть к Пугачу, все едино.

Даниил с опаской посмотрел по сторонам.

— Не болтай пустое, — сказал он сердито парню.

— А что я худого сказал? — насупив белесые брови, ответил Артемка. — У нас на Тяжелом только и говорят о Пугаче. Да и на заводах ребята начинают шуметь.

— Пускай шумят, а нам с тобой в тайгу собираться надо. Понял?

— Отчего не понять, понял, только зазнавак мы не любим, — кольнул своего бывшего друга Артемка.

В ответ Даниил произнес примирительно:

— Ты, Артем, не обижайся, а с Тяжелого тебя и ребят выручу. Завтра приходите к Автомону.

Простившись с парнем, Кайгородов зашагал к забоям.

Как только захлопнулась за Даниилом дверь и замерли его шаги, Серафима вяло подошла к накрытому столу и, опершись руками, постояла в раздумье, машинально налила малиновки.

Она медленными глотками выпила вино и со стуком поставила стакан на стол. Посмотрела долгим взглядом на портрет Мясникова и нетвердым шагом подошла к нему.

— Ну, Иван Семенович, все ты дал мне, а счастья нет. Сердцу тошно. Одинокая, никому не нужная. Ни любимого, ни детей… Как мне жить-то теперь, для кого? Больше надеяться не на что. Годы-то уже прошли… — Серафима поникла головой, вся ее фигура выражала скорбь. — Где найду покой. За что такая мука?

Тяжело вздохнув, женщина вернулась к столу. Подперев щеку рукой, безотчетно водила вилкой по скатерти. Взгляд ее упал на графин. Наполнив стаканчик, выпила залпом. Провела рукой по волосам и, точно обращаясь к кому-то, воскликнула страстно:

— Эх! приняла бы великую муку, только бы быть с Данилушкой вместе…

Серафима, казалось, задыхалась.

— Ушел. «Не бывать, — говорит, — Серафима Степановна, этому». Нет, будет!

Схватив в бешенстве графин, она запустила им в портрет Мясникова. Раздался звон разбитого стекла и стук упавшей рамы.

— На, получай, Иван Семенович, за Данилушку! — Подбежав, она в ярости рванула холст и, бросив в угол, в изнеможении упала на кровать. В комнате послышались глухие рыдания.

Утром она, с трудом поднявшись с постели, молча принялась за хозяйство. Подобрала остатки Мясниковского портрета и выбросила их в чулан.

День начинался пасмурный, серый. Порывы холодного ветра несли с собой дождь и снег. На улицах ни души. Поселок казался вымершим.

В полдень приехал к Серафиме Никита. Долго встряхивал в сенках мокрый зипун и не спеша вошел в кухню.

— Ну и погодка выдалась, добрый хозяин собаку на улицу не выгонит со двора, а мне вот пришлось трястись в самую мокреть, — заговорил он хмуро, здороваясь с сестрой.

— Что за притча? — спросила Серафима и, нарезав хлеба, поставила перед Никитой чашку со щами. — Поешь, с дороги-то, поди, притомился.

— Небось, притомишься, когда гонят каждый день на завод. Надо вторую лошадь покупать. А та, что отдала прошлый раз, пришлась не ко двору. — Никита горько усмехнулся. — Медведь ее задрал и шкуры не оставил. А тут приказ от управления: гнать на руду не меньше двух лошадей на каждого мужика. Не выполнишь — порка. — Никита отложил ложку. — Вот жисть наша, хоть песни пой, хоть волком вой, а пару коней представь. Одно спасение — к Пугачеву. Переехала бы ты лучше ко мне в Первуху. Да и Авдотья тебя звала, — сказал он без всякого перехода.