Когда в 1991 году я в первый раз приехал в Петербург, район Сенной площади считался одним из самых неблагополучных в городе, который тогда еще назывался Ленинградом. Оказавшись тут, вы парадоксальным образом словно переносились в романы Достоевского.

Центр площади занимала непонятная стройплощадка, которая казалась давно заброшенной и была завалена какими-то конструкциями, судя по всему, вынесенными с ближайшей станции метро, где проводились ремонтные работы; вокруг стройплощадки раскинулся неофициальный рынок, где, как уверяли мои знакомые, можно было найти все что угодно. «Если тебе нужна подводная лодка, Паоло, иди на Сенную площадь и спроси у первого встречного, – говорили они. – Может, у него ее и не будет, но он спросит у кого-нибудь, тот спросит еще у кого-то, а тот еще у кого-то, и через двадцать минут у тебя будет подводная лодка того типа, который ты искал, в нужной комплектации».

Это сомнительное место описывается в «Записках из подполья» как самый мрачный район самого мрачного города в мире; оно становится центром, вокруг которого вращаются все события «Преступления и наказания», и сцена в конце романа, когда Раскольников по наущению Сони целует землю, собираясь признаться в убийстве, тоже разыгрывается на Сенной площади:

«Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

– Ишь нахлестался! – заметил подле него один парень».

Достоевский наряду с Гоголем – один из главных творцов петербургского мифа, в «Записках из подполья» назвавший Северную столицу «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре», и это не комплимент, как я уже говорил.

Если в Петербурге есть турагентства, которые организуют местные экскурсии, а они наверняка есть, то интересно, что их руководство думает о таких страницах из «Преступления и наказания»:

«На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу. <…> Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины».

«Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой».

«На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики».

«…А где тут воздухом– то дышать? – говорит мать Раскольникова. – Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!»

«Я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших… – слышим от Свидригайлова. – Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге».

И несмотря на это бывают минуты, когда Раскольникову нравится этот странный город, например, он любит, «как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно– зеленые и больные лица…»

В таком городе обязательно хочется побывать.

Выше я уже упоминал, что в последний раз брал в руки «Преступление и наказание» больше сорока лет назад, до того как перечитать в этом году. Роман запомнился мне довольно интригующим началом и финалом, решенным отчасти в духе Мандзони [67] , под знаком Божьего промысла, когда главные герои, изначально не очень хорошие, к концу исправляются, а плохие герои второго плана окончательно скатываются и получают по заслугам. Но память подвела.

Мне запомнилось, что Раскольников в итоге раскаивается в содеянном, однако он ни в чем не раскаивался.

Не запомнил я и того, что, когда Раскольников попадает в сибирский острог, каторжники смеются над ним и его преступлением. «Ты барин! – говорили ему. – Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело».

Забыл я и о том, что одна из второстепенных героинь «Преступления и наказания» умирает, потому что отправилась в купальню сразу после обеда [68] ; звучит как плохая шутка, но это правда.

Не осталось в памяти и то, как Раскольников, оказавшись в квартире старухи-процентщицы, где все сияло чистотой, думает: «Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота».

Не запомнил я и того, как в финале Раскольников долго не выпускает Сонину руку. Я убежден, что показать влюбленность, тот момент, когда два человека говорят друг другу «да», – очень непростая литературная задача. На мой взгляд, вторая по красоте любовная сцена, с которой мне приходилось сталкиваться как читателю, – это объяснение между Катериной и Аркадием в «Отцах и детях» Тургенева, когда она отвечает ему: «Да».