Это «да», такое простое слово, две буквы, один слог – самый выразительный, самый звучный и звонкий слог из всех, которые я встречал в жизни, и выразительнее этого «да» только молчание между Соней и Раскольниковым в эпилоге «Преступления и наказания»: тот момент, когда они хотели было говорить, но не могли, «слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы»; до конца каторги оставалось семь лет, и они думали: «Семь лет, только семь лет!»

По моему мнению, это самая красивая любовная сцена в мировой литературе, и тем из моих соотечественников, кто не любит Достоевского, а таких довольно много (обычно это те, кто очень любит Толстого или Набокова или Толстого и Набоков одновременно), именно им, будь у меня такая возможность, я хотел бы кое-что сказать.

Если вы еще не читали «Преступление и наказание» («Зачем мне вообще его читать? – наверняка подумаете вы. – Я не люблю Достоевского»), я хотел бы посоветовать вам прочитать этот роман в хорошем переводе (например, в переводе Дамиано Ребеккини, вышедшем в издательстве «Фельтринелли» в 2013 году), а там будет видно.

Хотя, возможно, в моих аргументах нет никакого смысла, потому что у тех, кто не любит Достоевского, вряд ли возникнет желание убедиться, насколько хорошо он пишет.

Метод расследования, которым пользовался следователь Порфирий Петрович, один из самых интересных персонажей «Преступления и наказания», взяли на вооружение авторы всемирно известного сериала «Лейтенант Коломбо».

Каждая серия «Лейтенанта Коломбо» строится по одной и той же схеме, которую мы видим в романе Достоевского: кто убийца, известно сразу, и следователь, который кажется таким рассеянным, очень много говорит и заводит разговоры на какие-то посторонние темы, мало-помалу как бы между делом дает понять преступнику, что он, следователь, все знает, и что этот преступник и есть убийца.

Один из самых запоминающихся диалогов романа – когда Порфирий Петрович говорит Раскольникову, что не верит в виновность Николая (маляра, сознавшегося в убийстве), и что это не он убил старуху-процентщицу и ее сестру.

«Так… кто же… убил?..» – спросил Раскольников.

«Как кто убил?.. – переговорил он [Порфирий], точно не веря ушам своим. – Да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с… – прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом».

В одном из диалогов с Порфирием Петровичем Родион Раскольников вкратце излагает свою идею (которая и движет действием романа). Идею он раскрыл в статье, которая позже заставит следователя подозревать бывшего студента:

«Законодатели, – говорит Раскольников, – и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. <…>

Люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. <…>

Первый разряд, то есть материал, говоря вообще, – продолжает Раскольников, – люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь. <…> Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и – vive la guerre eternelle [69] , – до Нового Иерусалима, разумеется!

– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

– Верую, – твердо отвечал Раскольников».

В своей последней книге Виктор Шкловский пишет, что во время Первого крестового похода крестоносцы все большие города принимали за Иерусалим. Осмотревшись, они понимали, что это не так. И от разочарования начинали грабить и убивать. Тем не менее, заключает Шкловский, Иерусалим существует.

Я думаю, что Достоевский, как и Раскольников, верит в существование Иерусалима; более того, здесь, на земле, своих Иерусалимов у него несколько.

Первый Иерусалим, как следует из его писем, – это Италия: рассказывая в письме отцу о петербургской погоде, Достоевский пишет, что она «прелестнейшая, итальянская». Как прекрасна Италия в воображении пятнадцатилетнего юноши, как нам повезло, что мы итальянцы и что юный Достоевский видел в Италии свой Иерусалим!

Второй Иерусалим – это литература, в которую он вошел сначала в качестве переводчика, затем автора. Этого Иерусалима Достоевский, благодаря своему таланту и везению, достиг почти сразу: сам Белинский пророчил ему, что он пойдет дальше Гоголя.