Должно быть, зрелище действительно произвело впечатление. В обеденный час следующего дня за Томасин прибыла повозка, чтобы доставить ее в поместье правителя для заключительного этапа. Девушка уже успела переодеться в более комфортную, простую одежду, но захватила с собой простреленное яблоко, как свое победоносное знамя. Всю дорогу она вертела его в пальцах и озиралась по сторонам, глядя на трудящихся на полях и огородах людей.

Жилище местного царька было обнесено еще одним забором и возвышалось на холме, как неприступная крепость. Здание явно было построено в прежние времена — величественное и помпезное. Парадный вход украшали греческие колоны, мозаика и кованные фонари. Французские окна были темными, а балкон над крыльцом пустовал. Даже не будучи достаточно сведущей в архитектуре, Томасин уловила неуместность в сочетании элементов этого строения. Кто бы ни жил здесь прежде, он стремился в первую очередь выставить на показ свое богатство, смешав воедино все, что казалось ему показателем статусности. В ущерб эстетике. Увы, при ближайшем рассмотрении поместье оказалось аляповатым и нелепым.

Томасин сопроводили на второй этаж по монументальной лестнице, над которой свисала люстра размером не меньше барака, где она провела последние недели жизни. Грани хрусталя сияли чистотой и напомнили девушке сосульки на крыше заброшенной школы. Она прогнала грустные, но милые сердцу воспоминания, сосредоточившись на изучении анфилады бесчисленных комнат по пути в отведенную ей.

— Аудиенция состоится в восемь вечера, — сказал человек в форме дворецкого, ставший ее экскурсоводом в огромном, несуразном доме. И ушел, оставив Томасин наедине с непривычной роскошью и музейной мебелью. Потемневшие портреты на стенах недружелюбно пялились на гостью, свечи в канделябрах отвратно чадили, а балдахин над кроватью вздымался от сквозняка, как привидение. Томасин захотелось поскорее убраться отсюда.

Она проверила шкаф, полный нарядов, которые, без сомнения, привели бы Дайану в бурный восторг, и уселась за туалетный столик, заставленный всевозможными склянками.

Чьи это вещи? — задумалась Томасин, стряхивая пыль с флаконов и пудрениц. Что стало с той, кто была здесь прежде? Почему в доме вообще так тихо? Где держат гарем правителя?

Гарем… это слово ей ужасно не нравилось. Ничего хорошего оно не подразумевало. В давние времена люди избегали открыто говорить о неприятных вещах и придумывали им другие, более мирные и приятные слуху названия. Правдивое словосочетание «сексуальное рабство» было кусачим. От слова гарем в голове рисовались образы из восточных сказок — расшитые бисером подушки, персидские ковры, курильницы с благовониями и загадочные одалиски в шелковых шароварах.

Но о жестокости мира Томасин узнала раньше, чем о историях Шахерезады. Она верила только в жестокость. И немного в людей. Но это зря.

— И чего ты расселась? — хлопок дверной створки заставил девушку подпрыгнуть на месте, — на часы смотрела? Снимай это тряпье.

За спиной Томасин в отражении Дайана деловито прошествовала к шкафу, на ходу стаскивая через голову монашескую робу работницы. Женщина брезгливо швырнула платье в угол и выудила бархатный халат, который набросила прямо на голое тело. Бесцеремонно отодвинув Томасин в сторону, она выдвинула ящик туалетного столика и достала оттуда бутылочку с бесцветной жидкостью и ватные диски.

Загар, вместе с усталостью и морщинами, растворились, оставаясь рыжими отпечатками на белых кусочках ваты. Томасин изумленно воззрилась на прежнюю, хорошо знакомую ей Дайану: на глазах она сбросила добрый десяток лет и снова стала белокожей, надменной красоткой.

— У меня уже сыпь от этого грима, — пожаловалась Дайана, — ну, на что ты уставилась?

— Ты… — слова застряли в горле, и девушке никак не удавалось облачить в них хаотически скачущие мысли в голове.

Какой же дурой она была! Насколько же она отчаялась, что позволила этой хитроумной твари обвести себя вокруг пальца. И ведь Томасин подозревала ее в чем-то подобном, но упрямо закрывала глаза, желая довериться хоть кому-то. Ее отец был бы в ужасе. Малкольм разочаровался в ней. Все ее учителя — все, кто делал Томасин сильнее, отвернулись бы от нее из-за такой глупой оплошности. И она считала себя девочкой, способной выжить вопреки всему? Эта девочка насторожилась бы намного раньше. Она поняла бы, что что-то не так, когда Дайана с такой легкостью «подкупила» охрану и организовала их походы в торговый центр. Это лежало на поверхности. Просто Томасин не хотела замечать.

— Расслабься, Томасин, — примирительно сказала Дайана и стянула с головы девушки косынку. Она невозмутимо занялась привычным делом, распутала косу девушки и принялась колдовать над ее волосами. Дайана продолжала: — Без обид. Каждый из нас устраивается, как умеет.

— Что тебе от меня нужно? — спросила Томасин, зажмурившись, прежде чем услышит ответ. Она не хотела его слышать. Хотела забить себе уши ватой, закрыть их руками, закричать. Слова Дайана заползли ей в голову, как ядовитые змеи.

— Лично мне — ничего.

У женщины не было особой необходимости продолжать свою мысль. Томасин и так догадалась.

— Нам стоит поторопиться, — вместо этого сказала Дайана, — опаздывать — дурной тон. А тебе нужно быть хорошей девочкой, если хочешь, чтобы твой придурковатый приятель остался в живых.

Томасин поймала в отражении ее торжествующую улыбку.

После того, как Дайана сбросила маску, все ее занудные речи о моде, изысканных блюдах и куртуазном этикете звучали, как форменное издевательство.

Томасин слушала ее краем уха, пытаясь придумать хоть какой-то план. Она не понимала, зачем женщина вообще все это говорит. Какая пленнице разница, что платье на ней — оригинал из «русской коллекции» итальянского дома Valentino, где модельеры причудливо смешали воедино славянский колорит и европейские средневековые мотивы? У нее даже не было ножа, чтобы спрятать его в широченных рукавах тяжелого, алого бархатного платья с вырезом, доходящим почти до пупка. Томасин всерьез рассматривала идею использовать острые каблуки пресловутых Louboutin в качестве оружия, ведь на их фирменной красной подошве не будут заметны капли крови из пробитой глазницы ублюдка. Что толку от мрачной торжественности духов Amouage, если их нельзя влить в бокал изысканного пино-пуар в качестве яда?