Даже в наше время, когда невозможно представить, что глава Le Monde станет подводить баланс нацизма, приписывая ему какой-то актив (тем более хвалебный), отношение к демократии не всегда очевидно. Об этом свидетельствуют восхитительно двусмысленные слова Джорджа Стайнера:

Подтекст ясен: авторитарный режим, поддерживающий классику, предпочтительнее демократии. Правда, сопутствующая цена в виде угнетения и цензуры невыносима, но эта невыносимость не кажется чем-то запредельным, и возникает ощущение, что подобный режим, если он оставит интеллектуалов в покое и станет поощрять ценителей классики, будет близок к совершенству. В своих трудах и выступлениях Стайнер продолжал исподволь развивать тему якобы естественного противостояния культуры и демократии. В частности, он раз за разом повторял, изображая искреннее изумление, что только крайне правые авторы умеют писать {109} . Здесь нашли отражение не столько личные наклонности Стайнера, сколько неосознанное, присущее западному клерикализму.

Это неосознанное нам незаметно, потому что в каждом интеллектуале мы видим наследника традиции, идущей от Вольтера к Сартру через Гюго, Золя, Жида, Мальро и т. д. Эта генеалогия выглядит великолепно, однако вводит нас в заблуждение, поскольку все эти люди в той или иной степени были ересиархами, порвавшими с миром. Вольтер «похоронил себя» в Ферне, Гюго стал собой на скалах изгнания, Золя знал, что публикация «Я обвиняю» поставит крест на его мечте попасть во Французскую академию, Жид, не скрывавший свою гомосексуальность, не мог даже позволить себе подобные мечты, Сартр ушел из официальной образовательной системы и т. д. Какими бы знаменитыми и популярными они ни были, их постоянно ненавидели и высмеивали «культурные» люди {110} .

Однако они не были и одинокими кометами в беззвездном небе. Исповедуемый ими идеал истины, разума и свободы восходит к Республике ученых. Его разделяли, например, Лоренцо Валла, Монтень, Спиноза, Пьер Бейль со своим «Историческим и критическим словарем», а также Вольтер. Они сами служили и до сих пор служат образцами для бесчисленных интеллектуалов.

Тем не менее лишь немногие из этих интеллектуалов смогли претворить идеал в жизнь. Все потому, что сегодня, как и раньше, трудно жить в соответствии с высокими принципами, не рискуя карьерой, да что там – вообще возможностью зарабатывать на жизнь. Особенно с учетом прекаризации, которая уже давно стала новой парадигмой в мире труда, и нехватки рабочих мест.

Поэтому реальных предков представителей интеллектуальных профессий, куда менее достойных, чем их мифические прародители, следует искать среди тех клириков «долгого Средневековья», о которых шла речь выше. И по сей день эта традиция предписывает тем, кто профессионально занимается культурной и интеллектуальной деятельностью, обслуживать установленный порядок, который ранее носил политико-религиозный характер, а сегодня стал политико-капиталистическим. Они делают это по большей части неосознанно, а если осознанно, то, как правило, искренне.

Получая образование, профессиональный интеллектуал обучается поддерживать существующий порядок. Порой активно, легко принимая свое «идолопоклонство перед фактом» за философию Истории {111} . Порой пассивно, довольствуясь тем, что скромно выполняет свою работу (проявлению этой скромности, как и других типичных добродетелей мелкой буржуазии {112} , способствует также все большая – и все более катастрофическая – специализация поручаемых ему задач) и не вмешивается в дела, где его ум и знания могут оказаться ценными, а значит, опасными. У поколений, на чьих глазах произошло падение Стены, а вместе с ней и идеологии, то есть установление гегемонии неолиберализма (который, будучи гегемоном, мог позволить себе не притворяться идеологией), определенный скептический, циничный нигилизм еще накладывал на этот массовый отказ от идеалов ложный отпечаток многоопытной ясности {113} .

Отсюда и энтузиазм, с которым многие профессионалы и вообще «культурные» люди во Франции восприняли публичный образ Макрона. Он походил на них, будучи всегда «лучшим в классе» и преуспевая, как любой примерный ученик, в искусстве угождать авторитетам и сильным мира сего {114} . Так любимое им выражение «в то же время» придавало видимость диалектической утонченности той беспринципности, с которой они были слишком хорошо знакомы и которая не могла не вызывать у них – хотя бы иногда – угрызений совести. После избрания Макрона слишком быстро заговорили об «интеллектуале во власти», облекая его всем мифическим престижем, который подразумевает это выражение (оригинальное видение, освободительная смелость, политика щедрости и т. д.). Однако очень быстро миф уступил место реальности. Макрон оказался усердным слугой сразу всех господ. Во время невероятно жестоких репрессий против движения «желтых жилетов» интеллектуалы в основном хранили молчание. Большинство из них, даже левые, так и не смогли понять – то есть не захотели понять – этот кризис. Несомненно, «Большие дебаты» между «интеллектуалами» и Макроном войдут в историю как печальная иллюстрация реального подчиненного положения интеллигенции, формально считающейся авторитетной частью общества. Мне сразу вспомнился Бонапарт среди улемов во время египетской кампании: колонизатор в окружении колонизированных, одураченных «авторитетов», ставших его орудиями. «Мы были пешками в его руках», – признавался Доминик Меда на следующий день после дебатов. «Это большая ловушка, мы пресмыкаемся, а он пиарится за наш счет», – написал другой их участник в СМС-сообщении, отправленном по горячим следам {115} . В дебатах принял участие даже Люк Болтански, который написал «Производство доминирующей идеологии» в соавторстве с Пьером Бурдье и, казалось бы, должен был понимать, к чему все идет.

Осознанию того неосознанного, о котором я говорю, мешало и то, что оно соседствовало с идеей о принципиальной аполитичности достойного наследника этой культуры – то есть о его принципиальном конформизме. «Может ли культурный человек быть политически активным?» – спрашивал в 1934 году филолог Конрат Циглер в названии своего эссе о Цицероне {116} . Как раз перед этим национал-социалистическое правительство уволило Циглера за то, что на протяжении предыдущих лет он отважно выступал за демократию. Заданный им вопрос имеет смысл только при наличии среди ученых негласного консенсуса о том, что ученый должен быть «вне политики». Однако всем известно, что быть «вне политики» значит служить порядку {117} . Поэтому над учеными и деятелями культуры всегда висит риск превратиться в «обслуживающий класс», согласно жесткой формулировке Тони Джадта {118} .