Но это первый случай на моей памяти, когда избранные политики единогласно решили отменить одного из основателей той самой демократии, которую они представляют. Так что это событие имеет большое значение и требует осмысления.

Прежде всего следует задаться вопросом, зачем вообще ставятся чьи-то статуи, и сказать то, что должно бы быть трюизмом, но сегодня перестало им быть: почтить память человека, создав его статую, установив памятник или присвоив его имя какому-либо учреждению, школе, улице, библиотеке и т. д. – это не то же самое, что почтить память святого, ангела или даже героя, да простит меня Борис Джонсон {213} . Ибо граждане просвещенной демократии знают, что герои существуют только в сказках.

Поставить статую – значит увековечить память о человеке, который прославился деяниями настолько значительными, что их сочли не подлежащими забвению.

Такой способ чтить память восходит к Античности. Поэтому именно на греческом или на латыни точнее всего обозначается то, что можно называть прагматизмом статуй. Статуя (или колонна, например колонна Траяна или колонна Марка Аврелия в Риме) – это monumentum, то есть объект, предназначенный, чтобы «прославить в веках» (monere) «имя» (nomen) того, кто «заслужил благодарность отечества» «достопамятными делами» (res gestae).

Но это еще не все. Люди, чью память увековечили таким образом, – это еще и «примеры» (exempla), которым следует «подражать» (imitari). В таком подражании нет ничего рабского, совсем наоборот. Не будем забывать, что в античных полисах (в том числе и демократических) господствовали аристократические ценности, для которых всегда было важно «тщиться других превзойти», как гласит стих «Илиады» {214} , неустанно звучащий на протяжении всего периода Античности (например, он был девизом Цицерона «с детства» {215} ): слава Мильтиада не дает спать юному Фемистоклу – он беспокоится, что никогда не добьется ничего, что превзошло бы славой победу при Марафоне {216} , а в Кадисе статуя Александра перед храмом Геркулеса вызывает слезы у молодого Цезаря, «ведь он не совершил еще ничего достопамятного, тогда как Александр в этом возрасте уже покорил мир» (Сент-Эвремон {217} , цитируя Светония {218} ). «Ничего достопамятного» – значит, ничего, что буквально «достойно быть увековечено в памяти» (memorabilis).

Итак, над всеми этими поступками царит принцип состязания, в котором друг другу «соревнуют усердно», как говорит Гесиод {219} , что стало предметом прекрасной лекции молодого Ницше «Гомеровское состязание» (1872) {220} .

То есть речь идет не столько о том, чтобы «подражать», сколько о том, чтобы «соперничать, вдохновляясь примером».

Подражание, imitatio, предполагало размышление: размышление о деяниях, размышление о качествах, благодаря которым они стали возможны, – но вместе с тем и об ошибках, иногда даже о преступлениях, а также о слабостях и пороках, ставших их причиной или – что, возможно, еще хуже – потворствовавших им.

Это значит, что память, увековеченная в монументах, создавала постоянный повод для дискуссий. В школах риторов и философов, где обучались представители элит, постоянно велись споры о деяниях того или иного «великого человека». Кем был Александр Великий – героем или преступником? Сделал ли Цицерон все возможное, чтобы спасти Республику? Жил ли Сенека в согласии со своими принципами?

Статуи самим своим существованием создавали пространство дискуссии, ведь часто они увековечивали людей, которые ожесточенно сражались друг с другом, порой насмерть: в публичном пространстве сосуществовали Гракхи и Сципион Африканский, Сулла и Марий, Цезарь и Помпей… Ставя их рядом, римская память провозглашала, что с точки зрения Истории их непримиримые битвы не более чем пустяковые ссоры, а по-настоящему важны лишь их «достопамятные дела» и то, что сделало их возможными: то сочетание храбрости, энергии и прямодушия, что называли добродетелью (virtus). Соседство статуй указывало на то, что политика по сути своей основана на конфликтах.

Таков античный прагматизм статуй. В Средневековье он был утрачен: с конца III века начался упадок, а нашествия варваров и падение Римской империи нанесли последний удар. С начала VI века Кассиодор сообщал о разрушении всех бронзовых и мраморных статуй. Уцелеть удалось единицам, и всегда благодаря непониманию: было сочтено, что одна из статуй Адриана изображает Христа, а статуя Марка Аврелия – Константина {221} .

Гуманистам мы обязаны «Возрождением» не только античной культуры, но и древнего прагматизма статуй. С тех пор они стали все чаще появляться в публичном пространстве.

Как мы только что убедились, статуи ставят не для того, чтобы, как неуклюже пытаются аргументировать свою позицию их невежественные защитники, «преподавать Историю» в том смысле, в котором это делают в школе. Статуи не просто напоминают нам об Истории, как сказал Эмманюэль Макрон в июне 2020 года {222} . Если так, следовало бы установить памятники Карлу X и Наполеону III, Пьеру Лавалю и маршалу Петену. Статуи, взятые в комплексе, во всем своем противоречивом множестве, строят через столь же «памятные», сколь и неоднозначные фигуры систему ценностей, которую надлежит передавать и защищать, воплощать и развивать.

И именно поэтому они могут – и даже должны – создавать проблемы.

Поскольку статуя – это не справка о нравственном совершенстве, у меня нет намерения писать апологию Джефферсона. Я не собираюсь доказывать, что Джефферсон был вовсе не злодеем, а хорошим, тем более героем. Я лишь хочу сказать, что его статуя вовсе не означает, что в его жизни не было пятен и даже преступлений, она лишь означает, что в течение своей жизни он сумел создать нечто великое: первый демократический режим современного мира. Джефферсон – основной автор Декларации независимости от 4 июля 1776 года, впервые провозгласившей равенство людей в мире, где иерархия казалась естественной. Декларация открывается аксиомой, представляющей как самоочевидную истину утверждение, казавшееся тогда неслыханным парадоксом: «Все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Этот текст напрямую вдохновил первую статью французской Декларации прав человека и гражданина, принятую в 1789 году.