Но он сдал назад по всем позициям. Все так и осталось словами. При самоуправлении, конечно, желательно отменить рабство, говорил он, – но эта отмена не может быть навязана государством {237} : рабовладельцы должны отменить рабство сами… Конгресс действительно отменил торговлю рабами в 1808 году (!), и Джефферсон надеялся, что рабство «отомрет само». Но произошло обратное: с 1810-го по 1830 год количество рабов выросло с 1 130 000 до 2 000 000. «Мы прискорбно ошиблись», – вот все, что он сказал по этому поводу {238} .

А что сделал сам Джефферсон? Ничего. И даже хуже, если такое возможно: в 1804 году во французской колонии Сан-Доминго восстанию рабов впервые в мире удалось свергнуть рабовладельческий режим. Рабы, вдохновляясь в том числе Декларацией 1776 года, вместе со своей независимостью провозгласили республику Гаити (использовав индейское наименование). Джефферсон, бывший в то время президентом США, пришел в ужас. Он объявил о блокаде Гаити: голод должен был победить там, где оружие потерпело поражение {239} . Представителя Наполеона, стремившегося отвоевать остров и восстановить там рабство, он заверил: «Нет ничего проще, чем снабдить припасами вашу армию и флот и уморить Туссен-Лувертюра голодом» {240} . На самом деле он еще в 1799 году говорил, что с рабами Сан-Доминго опасно поддерживать торговые отношения: корабли с командами, состоящими из чернокожих, станут заходить в американские порты, и эти освобожденные рабы могут стать «горючим», которое подожжет южные штаты {241} . Как выразился один из его современников, «мир одиннадцати штатов не мог допустить, чтобы на его территории демонстрировались плоды успешного негритянского восстания» {242} .

Скажем прямо, нет ничего более жалкого, чем созерцание этого человека, этого мыслителя, который обладал всем, чтобы отменить рабство – сердцем и разумом, широтой взглядов и любопытством, смелостью и даже хитростью, – и не сделал ничего, побежденный врагом опаснее всех на свете Корнуоллисов: самим собой, со своими интересами, самодовольством, лицемерием (которое, например, позволяло ему обвинять в существовании рабства Англию), с определенным цинизмом, побуждавшим его иронизировать над аббатом Грегуаром, а также со слабостями, малодушием, любовью к роскоши, постоянными отступлениями и редкими угрызениями совести, призраками и тысячей привычек, привязывавших его к рабовладельческому обществу.

«Нужно иметь особый дар, – говорил он, – чтобы сохранить в неприкосновенности манеры и нравственность, когда изо дня в день был вскормлен, воспитан и натренирован тиранией» {243} . У самого Джефферсона такого дара не оказалось. Он был рабовладельцем, то есть таким же капиталистом, как и все вокруг. «Я считаю, что женщина, рожающая ребенка каждые два года, – писал он еще в 1820 году, – это прибавление капитала» {244} . В то время как Вашингтон в своем завещании освободил всех рабов, Джефферсон дал свободу лишь пятерым, включая двух сыновей, которых ему родила Салли Хемингс. Все остальные были выставлены на продажу. В результате двое сыновей Джефферсона, став свободными, были вынуждены беспомощно наблюдать, как их жен и детей, проданных разным покупателям, разбросало по разным уголкам страны. Джефферсон был обременен долгами, и забота о наследниках явно перевешивала в нем сознание философа. «Вас ждут интересные условия и низкие цены» – гласило объявление в газете The Richmond Enquirer. В общей сложности 156 мужчин, женщин и детей были проданы (в том числе профессорам Вирджинского университета, основанного Джефферсоном) и при этом разлучены со своими близкими. По словам одного из них, Питера Фоссета {245} , оторванного от семьи в 1827 году в возрасте двенадцати лет, им не суждено было больше увидеться «до встречи в ином мире» {246} .

Итак, Джефферсон действительно владел рабами, причем с полным знанием дела. Южане имели все основания претендовать на статус его последователей: его стремление улучшить условия содержания рабов, по их мнению, говорило о том, что отменять рабство было совершенно незачем.

И потому совершенно справедливо задаться вопросом о сохранении его статуи.

Однако Джефферсон владел рабами в обществе, где это было обычным делом. Большинство лидеров американской Революции были родом из Вирджинии, где жили 40 % всех рабов, и, как и Джефферсон, были рабовладельцами, в том числе Вашингтон и Мэдисон, основной составитель Конституции {247} . На самом деле в период с 1788-го по 1848 год только три президента США не были рабовладельцами {248} . Джефферсон был расистом в обществе, где понятие расы считалось одним из самых неоспоримых достижений современной науки. Его преследовала мысль о «войне рас», в которой белые падут {249} . Он хотел, чтобы сразу же после освобождения негры были вывезены из США {250} , так как «природа» установила «реальные различия» двух рас, а потому невозможно представить, чтобы обе они, свободные, жили бок о бок {251} . Об отъезде освобожденных негров раздумывал и Линкольн, пока Фредерик Дуглас не объяснил ему, что их родина находится в США.

Вся философская грамматика белых элит была расистской. Достаточно прочесть «Метафизический клуб» (The Metaphysical Club) Луи Менанда, чтобы убедиться в этом на печальных примерах Пирса, Уильяма Джеймса или Оливера Уэнделла Холмса. Но точно так же обстояли дела в 1870 году у юного Клемансо, республиканского оппозиционера Второй империи, прямого наследника якобинцев – «друзей чернокожих» – и корреспондента Le Temps в США:

Мы можем – просто обязаны – ужаснуться всему этому. Но этот ужас должен побудить нас не осудить Джефферсона, а попытаться понять это противоречие. На самом деле мы встречаемся с ним у всех представителей «креольской» элиты, как показал недавно Джошуа Саймон в «Идеологии креольской революции» (2017), предложив неожиданное и в то же время весьма убедительное сравнение американских отцов-основателей и южноамериканских «освободителей»: революционеры в своем стремлении к свободе оказываются в то же время неспособны распространить эту свободу на цветные меньшинства и в целом на бедных. Даже наоборот: унижения, которым их подвергла метрополия (будь то Англия или Испания), разжигали в них страх и расизм. Понять эти противоречия – это значит и самим задаться вопросом: какие поступки, которые совершаем мы сами, причем совершенно сознательно, через двести лет будут вызывать такое же отторжение? Достаточно задуматься о нашем образе жизни, который, как все мы знаем, ставит под угрозу выживание человеческого рода и от которого нам так же трудно отказаться, как рабовладельцам – от дармовой рабочей силы.

Жизнь человечества, как и любого отдельного человека, – постоянное движение, где остановки редки и длятся недолго, где события постоянно заставляют нас идти дальше. Каждый шаг на этом пути – это шаг вперед или назад. Я убежден, что самые катастрофические кризисы в истории и самые серьезные опасности сегодняшнего дня не помешали прогрессу человечества – оно двигалось вперед и продолжает это делать. И человеческое сознание тоже развивалось на этом долгом пути – об этом важно сказать, поскольку сейчас все эти достижения оказались под угрозой со стороны дистопий цифрового авторитаризма и трансгуманистических кошмаров. История – это не просто «бойня народов», если воспользоваться образом Гегеля. И об этом свидетельствует ужас, который сегодня каждому внушает рабство.