Шрифт:
Совершенно другое дело – случаи, когда именно те свершения, за которые человек был отмечен статуей, в то время считались вполне приемлемыми, но сейчас вызывают лишь ужас и отвращение: я имею в виду, например, «отца американской гинекологии» Джеймса Мариона Симса, проводившего эксперименты на чернокожих рабынях, – судя по всему, без их согласия и не прибегая к анестезии. Его статуе больше нет места в Центральном парке {252} .
То же относится и к «великим людям», которые поддерживали и поощряли ценности, чья мерзость открылась достаточно давно и достаточно ярко, чтобы они стали непростительными. Недопустимо, чтобы в американском общественном пространстве присутствовали статуи руководителей и генералов южан. Точно так же справедливо было переименовать итальянские учреждения и улицы, названные в честь короля Виктора Эммануила III, подписавшего расистские законы 1938 года {253} , или убрать из названия Школы общественных и международных отношений Принстонского университета {254} имя Вудро Вильсона, учитывая его активную роль в учреждении и законодательном закреплении расовой сегрегации.
252
W. Neuman, «City Orders Sims Statue Removed From Central Park», The New York Times, 16 апреля 2018 г.
253
«Via il nome di Vittorio Emanuele III da scuole e biblioteche», La Voce, 3 января 2018 г.
254
«L’universite de Princeton retire le nom de Woodrow Wilson de l’une de ses ecoles», Le Monde, 27 июня 2020 г.
Предложенные мною критерии, как и все, что призвано направлять человеческие действия, не так просто применить – они неизбежно влекут за собой споры и казуистику. Возьмем, к примеру, статую Черчилля в Лондоне. Churchill was a racist [22] – написали на постаменте. Это правда {255} , и говорить по этому поводу о «безумии», как Борис Джонсон, – насмешка над всем миром. Этот расизм толкнул его на преступление – голод 1943 года в Бенгалии. Его можно обвинить и во многом другом, включая борьбу с коммунистическим сопротивлением в Греции {256} или беспорядочные бомбардировки Кёльна, Гамбурга и Дрездена, где погибли сотни тысяч мирных жителей – мужчин, женщин и детей, сторонников режима и оппозиционеров, как арийцев, так и евреев (Виктор Клемперер выжил там чудом).
22
«Черчилль был расистом» (англ.).
255
См. Murat 2022, 32–33.
256
M. Laurent, «Seconde Guerre mondiale: le role trouble de Churchill en Grece», L’Obs, 6 августа 2015 г.
Все это так. Это тяжелейшие преступления. Но они не могут отменить те res gestae, которые обеспечили Черчиллю всеобщую признательность: никто не знает, что стало бы с миром в случае победы нацистов. В 1940 году, когда французское правительство заключило перемирие с нацистами вопреки взятым на себя обязательствам перед Великобританией, он решительно выступил в одиночку против Германии, хотя тогда ничто не давало повода думать, что США вмешаются в войну. Своим хладнокровием, своим необычайным красноречием, которое опасность многократно усилила, он вдохнул в людей мужество сопротивляться. На эту тему стоит прочесть свидетельство Брайана Уркхарта {257} , ожидавшего неизбежной высадки немецких сил на английских берегах:
257
B. Urquhart, «How Great Was Churchill?», The New York Review of Books, 19 августа 2010 г.
«В конце войны я ознакомился с планом операции “Морской лев”, которая разрабатывалась немцами для осуществления вторжения на территорию Великобритании. Одним из основных направлений атаки был пляж Маргаретс-Бэй – здесь на две сотни наших верных защитников с их старыми ружьями должны были обрушиться массированные воздушные и морские бомбардировки, высадка десантных частей, бронетанковые дивизии, включая танки-амфибии, и, наконец, пехота. Даже в 1940 году мы могли хотя бы частично предположить, какой кошмар нас ожидает, и затрепетать перед чудовищным неравенством сил, но, к счастью, нашим воображением завладел Уинстон Черчилль. Этот раскатистый, неукротимый голос по радио говорил, что наступает час нашей славы. В отсутствие достаточного количества людей, оружия, опыта и тренировок его слова стали нашей лучшей, а то и единственной, защитой. К счастью, нам так и не пришлось столкнуться с немецким вторжением. И пусть в то время невозможно было представить, как выиграть эту войну, – проиграть ее было для нас просто немыслимо. И это тоже было частью эффекта Черчилля».
Убрать его статую – значит обратить в ничто этот почти уникальный пример энергии, отваги и ясности ума. И даже нечто гораздо хуже, если такое возможно: это, по сути, означало бы в каком-то смысле приравнять его к Гитлеру. Ведь если чью-то статую убирают – значит, его сочли нравственно недостойным этой памяти, чудовищем, которое должно присоединиться в своей мерзости к другим чудовищам Истории, к тем, в честь кого ставить статуи просто невозможно.
Есть и второе правило: следует учитывать контекст установки статуи или иного напоминания о «великом человеке». Убрать имя Вильсона из названия принстонской школы вполне правомерно, а вот переименовать проспект в Париже, носящий его имя, значило бы стереть память о двух миллионах американских солдат, сражавшихся во Франции в 1917 году. Аналогично и с Черчиллем – насколько его статуя должна и дальше стоять как в Лондоне, так и в Париже, настолько она была бы немыслима в Ираке или Индии. «Да, но, – могут мне возразить, – не будет ли она оскорблением для иракцев или индийцев, приехавших в Лондон или Париж?»
Я бы хотел ответить на это одной историей.
В 1960 году генерал де Голль посетил Лондон с официальным визитом. Королева Елизавета II, бывшая его давней поклонницей, хотела принять его «как можно эффектнее», как пояснили службы протокола. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы он прибыл на вокзал Ватерлоо! Королева отправилась встречать его на вокзал Виктория. Поездка стала настоящим триумфальным шествием: прогулка в карете по улице Мэлл, смотр гвардии, фейерверк, каких не видывали с 1914 года, выступление в Вестминстере перед обеими палатами парламента и т. д.
Однако дипломатов волновал непростой вопрос: не стоит ли убрать из Королевского госпиталя в Челси (аналог французского Дворца Инвалидов) все, что может напоминать о поражениях Франции? Вот что писал один из чиновников, ответственных за протокол:
«Как обычно, следует учесть некоторую неловкость, которую может вызвать Большой зал, щедро украшенный французскими знаменами и орлами, захваченными у французской армии во многих битвах – их описание выведено золотыми буквами на облицовке стен, – но я полагаю, что мы просто должны оставить все как есть, ничего не убирая и не пытаясь давать какие-либо пояснения. Даже в Гринвиче потолок украшен сценами разгрома французского флота при Трафальгаре. Учитывая историю франко-британских отношений до 1900 года, я сомневаюсь, что в Лондоне возможно избежать ситуации, в которой президенту на глаза попадется что-то, что могло бы его оскорбить, если он решит обратить на это внимание» {258} .
258
См. Malye 20202 [2015], 175–176.
На следующий день он все же пошел на попятную:
«Я начинаю сомневаться в необходимости оставлять эти антифранцузские украшения в Челси, несмотря на одобрение сэра Хойера Миллара и государственного секретаря. ‹…› Был бы рад узнать ваше мнение по этому поводу. Мы, конечно, могли бы спросить сэра Дж. Джеффа, что он об этом думает, но я почти уверен, что он хотел бы убрать или каким-то образом скрыть эти оскорбительные предметы. В то же время мне несколько претит идея предлагать управляющему госпиталя в Челси, который приложил столько усилий для организации этого визита, заменить привычный декор лишь ради того, чтобы угодить генералу де Голлю» {259} .
259
Там же, 176.