Мысль о нижнем белье мисс Мерфи — не из тех, которые легко вынести с утра, и Кевин плетется дальше, а дочь все так же вышагивает впереди, излучая стрех и плохо скрываемую ненависть ко всем вокруг и не в последнюю очередь к себе самой.

Вскоре они обнаруживают, что вся школа собралась в актовом зале и слушает (или не слушает) грузную женщину, похожую на доярку: она зачитывает перед этим коричневым морем какие-то скучные объявления. Здесь же Кевин замечает и мисс Берд, правда, ее почти не разглядеть за строем пожилых учительниц. Невезуха. Звучит орган в сопровождении хилого, анемичного хора: «Господь, как Ты велик…» Поют только самые старые и самые маленькие, все остальные лишь беззвучно шевелят губами или молча стоят со своими классами, поводят вокруг мечтательными глазами и думают… о чем? О мальчиках? О месячных? О смысле жизни? Черт их разберет. А как там его собственная дочь — обмирает от страха, наверное? Он пробегает глазами по рядам, но Эйдин не то растворилась в толпе, не то уже удрала. Во всяком случае, ее нигде не видно, и Кевин с тоской думает о том, что не успел ни попрощаться, ни пожелать удачи.

Милли сидит, скрестив руки и засунув под мышки пальцы, у грязного камина, в котором горит не очень-то жаркий огонь, и смотрит через огромное венецианское окно на свой залитый дождем палисадник. Всякий раз, когда взгляд ее падает на две экзотические пальмы, раскачивающиеся под неутихающими дублинскими ветрами, перед ее мысленным взором предстает оживленная бухта, что расположена дальше по ее любимому побережью, с изящными яхтами и кораблями, красной шапочкой маяка и прибрежными утесами. В один прекрасный день она обязательно пройдется по Восточному пирсу и купит себе фирменное мороженое «99» в вафельном стаканчике в древнем киоске «Теддис», точь-в-точь как в детстве — с воткнутым сбоку шоколадным батончиком «Кэдбери Флейк».

В кадре появляется Кевин. Он видит, что Милли смотрит на него, и делает рукой движение, словно затягивает воображаемую петлю вокруг шеи. С ним высокая, яркая блондинка — идет рядом, не отстает, несмотря на высокие кожаные ботинки до колен. Она катит за собой чемодан, при виде которого Милли прошивает иглой страха. Эта женщина уже готова вселиться к ней в дом?

Из всех сценариев, что крутились у нее в голове, не давая уснуть прошлой ночью, больше всего ее страшит, что помощница по дому окажется добродетельной занудой: будет следить за ней в оба, как за беспомощной старушкой, и неодобрительно цокать языком при виде беспорядка на кухне — так, чего доброго, начнешь чувствовать себя гостьей в собственном доме. У Милли уже рефлекс выработался, как у собаки Павлова: у нее с первого взгляда вызывают неприязнь добренькие тетушки, неугомонные хлопотуньи, библиотекарши, не первой молодости учительницы начальных классов, соцработницы и монашки. Вот священников, тех иногда еще можно терпеть, если они не слишком усердствуют с проповедями и не откажутся иной раз от глоточка виски.

— Доброе утро.

Кевин входит — почему-то один, — закрывает за собой дверь и небрежно целует мать в морщинистую щеку.

Милли берет его за руку.

— У меня в холодильнике есть отличное яйцо. Если будешь хорошо себя вести, может быть, я тебе его даже сварю.

— Сильвия Феннинг уже здесь — стоит за дверью и ждет, когда можно будет с тобой познакомиться.

— Прямо сегодня?

— Ну да. Я хотел позвонить, но у тебя, похоже, телефон не работает.

— Кто-то засунул его черт знает куда.

— В унитазе смотрела? — усмехается он.

— В тот раз случайно вышло.

— Слушай, она правда очень, очень милая. Ты ее полюбишь.

— За то, что она будет мной командовать?

— Не будет. Командуешь здесь ты. Но только… ты ведь будешь вести себя прилично? — Кевин наклоняется, чтобы посмотреть ей в глаза. — Ведь так?

Милли пожимает плечами и думает: «Там видно будет».

Сильвия Феннинг оказывается молодой, большеглазой, с бледной кожей, с неправдоподобно белыми, крупными, как у лошади, зубами и губами в матовой помаде цвета «морозный коралл».

— Очень приятно с вами познакомиться! — произносит она нараспев. Золотые браслеты, доходящие чуть ли не до локтя, звенят и дребезжат, когда она вежливо протягивает Милли руку. Милли чувствует, как женщина незаметно сжимает ей пальцы покрепче: словно хочет сказать, что заметила ее настороженность, но что они вдвоем все уладят.

— Вы уже с вещами?

Сильвия похлопывает ладонью по крышке чемодана.

— Ах, это? Это я к подруге собралась на выходные.

Что ж, одной угрозой меньше.

Вы американка? Ж спрашивает Милли.

— А как вы догадались? — отвечает Сильвия вопросом на вопрос, а затем преувеличенно громко смеется. Как это по-американски — хохотать во все горло над собственными несмешными шутками.

— Сильвия из Флориды, — объявляет Кевин с таким видом, словно это невесть какое диво.

— Из Майами? — спрашивает Милли, вспомнив Бланш и Дороти.

— Нет, из Клируотера. Это недалеко от Тампы.

— Ох, там, во Флориде, должно быть, ужасно жарко! Я бы не вынесла такой жары, — говорит Милли.

Если Сильвия и обижается на такое замечание, то виду не показывает. Напротив, даже улыбается и заговорщицки шепчет:

— Как я вас понимаю. Без крема от солнца там никуда.

Сильвия словно бы интуитивно догадывается о расположении комнат в Маргите: она идет прямиком в гостиную, где ее встречают горы мусора и общий беспорядок, тут же подходит к окну и начинает охать и ахать, восхищаясь видом на море.

Милли задерживается в дверях.

— Схожу-ка я по-маленысому.

— Э-э?..