— Почему? Почему бы не выпить чаю из самых красивых чашек, какие у вас есть? Вы этого заслуживаете.

— Я?

— Как никто другой. — Сильвия смотрит в лицо Милли — не то озадаченное, не то рассерженное, и выпаливает, по своему обыкновению, с дерзкой откровенностью: — Вы вообще привыкли себя во всем обделять. Не замечали?

Эти слова трогают Милли, и ей уже хочется как-то загладить свою первую, не слишком любезную реакцию.

— Вы, должно быть, кучу времени на это убили. Выглядит просто потрясающе.

В сущности, это правда. Пожалуй, Кевина стоит даже поблагодарить за то, что привел в дом эту незамутненную прелесть.

— Вам правда нравится? — спрашивает Сильвия. — Я обожаю это делать. Хочу еще кое-где в комнатах порядок навести, если вы не против.

— Ума не приложу, как это я его засунула под кровать? Что на меня нашло?

Сильвия берет одну из тоненьких чашек и ставит на поднос.

— На вид прямо старина.

— Прямо как я.

Сильвия фыркает.

— Да бросьте! Нет, правда, у вас столько хороших вещей. — Она включает чайник и показывает на французские настольные часы на подоконнике. — Вот, например. У моей мамы были такие же часы. Держу пари, стоят они немало.

— Эти-то? Да на них даже вор не польстится. Вечно отстают по меньшей мере минут на десять.

— Но их же можно починить. Я могу сама отвезти в починку в следующий раз, когда поеду в город. Никогда не знаешь, какие сокровища могут найтись прямо под боком. Вы смотрели такую передачу — «Лавка древностей»? Не знаю, у вас это показывают или нет? Каждую неделю люди приносят из дома какие-то вещи, вроде этих часов, или еще что-нибудь в том же духе — лампу или вазу, которые нашли у себя в подвале, — а там эксперты смотрят и говорят, сколько все это стоит. Иногда кто-то приносит картину, как он считает, необычайно дорогую, начала девятнадцатого века, например, а оказывается, что это подделка и ничего не стоит.

— Ха! Вот это как раз про меня.

Продолжая болтать, Сильвия приносит чай, и они вдвоем садятся за стол.

— А бывает, кто-то притащит люстру, про которую всегда думал, что это хлам, — рассказывает она, — или вот еще раз было — одна женщина нашла серьги в маминой шкатулке, и оказалось, что они стоят тысяч пятьдесят.

— Вот такое и у меня найдется. Мое обручальное кольцо, фамильное. Поэтому я его никогда и не ношу. Я ведь его уже теряла — в первый же день, как только надела, представляете?

Милли начинает подробнейший, хотя и довольно путаный рассказ. Они с Питером устроили пикник возле какого-то паба в Болсбридже, или, может быть, на лугу в Киллестере, или где-то еще — в общем, где-то в городе, и она уронила свое кольцо с изумрудом в траву. Двое влюбленных прочесывали берег реки, пока совсем не выдохлись. А потом, представьте себе, уборщица, миссис Оливия Кео ее звали, нашла его в мусорном ведре, или, может быть, на тротуаре возле магазина, или на столике под сахарницей. Повесила объявление: «Найдено утерянное кольцо», и Питер, когда приехал назавтра, чтобы поискать еще разок, увидел его и забрал кольцо. А Милли потом пригласила миссис Кео на чай — сконы, бутерброды с лососем и все такое — в Шелбурне.

— Ух ты, — говорит Сильвия, — слава богу, что нашлось. Но я все равно не понимаю — почему же вы это кольцо не носите?

— Да пальцы, знаете, отекают.

— А, ну да. Но вы же, надеюсь, храните его в банке, в ячейке или еще где-нибудь?

— А что, во Флориде все так делают?

— Ну да, если вещь дорогая. Вы же говорите, оно ценное?

— Очень, но нет, банкирам я не доверяю, говорит Милли. — Оно у меня здесь, в Маргите.

— А если воры в дом заберутся?

— Не беспокойтесь, оно надежно запрятано, как клоп в ковре. — Несколько лет назад, когда на их улице произошла череда краж со взломом, Питер принес домой сейф для ценных вещей. А ее кольцо, упрятанное в бархатный мешочек с вышитой Веселой Джессикой монограммой, оказалось единственной вещью, которую ей хотелось сохранить. — И ключ тоже спрятан.

— Вот это хорошо, это разумно, — говорит Сильвия и, не дожидаясь просьбы, насыпает Милли в чашку ложку сахара и размешивает.

Поднос с чайником, сахарницей, молочником, яйцом-пашот, тостами с маслом и двумя таблетками парацетамола сотрясается с каждым шагом Кевина, когда он поднимается на второй этаж своего обожаемого дома, который они мудро купили еще давно, до того, как началось безумие на рынке недвижимости. Кевин толкает дверь носком кроссовки, еще влажной после утренней пробежки, и подходит к кровати: где-то там, в ворохе смятых простыней, лежит его жена.

— У меня есть лекарство от твоей боли, — говорит он и ставит поднос рядом с Грейс.

— Это не лечится, — отвечает она. На поверхности показывается прядь ее темных волос, а затем и она вся: вокруг глаз размазанная тушь или краска, не смытая на ночь, под глазами пятна теней — цвета трупа, выловленного из моря. И все равно она выглядит секси.

— Бог мой, женщина, чем же ты занималась всю ночь?

Кевин рассчитывал, что это прозвучит весело, но, кажется, в голосе все-таки проскочила нотка обиды, ревности или еще чего-то нехорошего.