Шрифт:
Эйдин не может придумать, что тут сказать утешительного.
Взгляд Бриджид падает на сумку Эйдин.
— Ты сегодня с ним встречаешься?
Понимая, что ее радость еще больше расстроит Бриджид, Эйдин кивает без улыбки.
— Иди тогда. А то на автобус опоздаешь.
Город гудит. На фоне темнеющего неба и грозных дождевых туч светятся окна и витрины магазинов. Эйдин останавливается, вслушиваясь в ритмичный стук каблуков по старинным тротуарам, в раскаты смеха, обрывки разговоров, рев автобусов, скрежет тормозов, крики уличных торговцев фруктами, игрушками, поддельными дизайнерскими сумочками и зарядными устройствами для айфонов. Она достает из карманов вязаные перчатки, толстые, шикарные, рокерские — подарок Джерарда на Рождество, — и бредет мимо пабов, где окна уже запотели от собравшейся к середине дня толпы и празднование окончания рабочей недели набирает обороты. Когда одна из этих дверей распахивается, до ушей Эйдин долетает обрывок из песни любимой маминой группы The Waterboys. «Я много лет бродил по свету, а ты из дома не выходил…» дублинский разгул идет полным ходом Добро пожаловать, дамы и господа!
Теперь на Эйдин надвигается большая компания, празднующая девичник. Будущую невесту в белом свитере с выложенной стразами надписью «Эта телка уже нагулялась» колотят по голове здоровенным перламутрово-розовым надувным пенисом. Ее подруги, шумная компания британок лет двадцати с небольшим, с выбеленными волосами, уже пьяные в стельку, идут веселой гурьбой сквозь толпу прохожих, насмешливо, с фальшиво-аристократическим акцентом окликая одиноких мужчин: «Прошу прощения, сэр! Не будете ли вы так любезны снять штаны, сэр?»
Эйдин выходит на Графтон-стрит. Пульс города — жители пригородов стекаются в центр, работающие в центре разъезжаются по домам — заразительно откликается внутри. Всякий раз, оказываясь в городе, Эйдин сбрасывает с себя миллбернскую вялость и ускоряет шаг. Раньше они с мамой приезжали сюда по субботам, вдвоем, — ходили в кино, а потом ели гамбургеры с картошкой. Здесь все так непохоже на Долки, где совершенно негде побыть одной: даже самый дальний утес, самая затерянная тропинка в адских бебенях — не гарантия от вторжения. Как-то раз в уединенном уголке среди сосен в Диллон-парке она наткнулась на местного почтальона: тот обедал на природе, любуясь дикой красотой скалистого острова Долки. «Привет, Эйдин, — сказал он, с удивлением заметив, что она стоит рядом и таращится на него. — Чипсы будешь?»
Так она доходит до Бьюли. В половине четвертого с беззаботным, как она надеется, выражением лица останавливается возле кафе, всякий раз, как открывается большая стеклянная дверь, вдыхая густой запах арабики. Смотрит, как люди подходят, встречаются, здороваются, заходят внутрь. Пытается придать себе скучающий вид.
В 16:40 Эйдин позволяет себе украдкой бросить взгляд в сторону Стивенс-Грин, а потом в противоположную, на Тринити. Вокруг, как всегда, сумасшедшая толпа, и Эйдин задумывается: может, лучше войти и занять столик? Но по плану, еще раз подтвержденному утром, они должны были встретиться именно здесь.
В 16:48 Эйдин старается отвлечься, разглядывая стоящую неподалеку парочку. Они молоды — может быть, лет по восемнадцать, и парень, как только подходит, сразу начинает целоваться со своей девушкой. Они целуются долго — прямо среди бела дня. Парень протягивает девушке маленький пакетик из магазина, а та заглядывает внутрь и визжит.
В 16:59 Эйдин пишет Шону сообщение: «Так ты идешь?»
В 17:55 она уходит от кафе, уныло вливается в толпу и идет на станцию, где покупает билет на электричку и пакет чипсов, а затем возвращается к киоску и берет десяток сигарет и коробок спичек. Она сама не знает зачем. Гори оно все огнем. Она выкуривает две сигареты в ожидании и наконец садится в поезд, идущий в Долки.
27
Кевин заботливо усаживает мать с забинтованной правой рукой, висящей на тонкой перевязи, на пассажирское сиденье своего неприлично огромного минивэна — еще одно вопиющее доказательство виновности Гогарти в глобальном перенаселении, как мама уже не раз с самодовольным злорадством ему пеняла. Но не сегодня. Сегодня, пока мать и сын едут по мокрым дорогам северного Дублина к дому престарелых «Россдейл», она яростно молчит.
— Это только до тех пор, пока не заживет ожог, — на все лады повторял Кевин, пока шла подготовка и сбор вещей. Менялись только словесные формулировки: «восстановительный период», «всего пара недель», «временная мера». Накануне вечером они вдвоем провели несколько долгих мучительных часов в самом мрачном отделении неотложной помощи, какое он видел в своей жизни, забитой краснолицыми алкоголиками, избитыми, окровавленными, не держащимися на ногах, бессвязно бормочущими угрозы воображаемым врагам. Одна-единственная женщина средних лет, маленькая и худая, с опухшим левым глазом цвета мутного заката, плакала, закрыв лицо руками.
Дежурный врач разъяснила, что миссис Гогарти необходима ежедневная перевязка, покой и уход.
Кевина глубоко потряс вид матери, сидящей на ковре в своей выгоревшей дочерна кухне, поддерживающей обожженную руку и кашляющей, раскачиваясь из стороны в сторону. В этот раз она была настолько близка к смерти, насколько он вообще мог это допустить в своем воображении. В ужасе, ни о чем не думая, он бережно обнял свою бедную маму, чтобы не потревожить ожог, поднес к ее губам стакан с водой и отвел в машину.
— Ты скоро вернешься в Маргит, — говорит он ей теперь, поворачивая рычажок, который теоретически должен привести в действие дворники. И они начинают двигаться, но слишком хаотично и медленно для такого сильного дождя, и дорогу все равно видно плохо. — Снова будешь шпионить за соседями и терять ключи.
Молчание.
— Мы, случайно, не забыли твою сумку с туалетными принадлежностями?
Молчание.
— А очки?
Кевин видит в окно бывшего одноклассника, Томми О’Дуайера — тот дует на кофе в картонном стаканчике, стоя на тротуаре возле дешевой кофейни и болтая по мобильному. Кевин машет ему рукой и возвращается к своей беде.