– Вот так так!
– Потом покачал головой: - Ну и ну!
– Степан впервые увидел, что она так красива.
– Ну, так что?

– Что-то знаю!
– колыхнулась женщина в талии, будто кланялась. Затем внезапно повернулась и пошла себе.

Степан бессмысленно смотрел ей вслед.

"А-а, это та!
– припомнил пересуды про Тодоську.
– И чего это она?.."

И хотя решил для себя не придавать этой встрече значения, распаленное любопытство щекотало его тихими пальчиками: ну, о чем она? про что? к чему клонит?

Когда стемнело, сказал Софии, что идет к мужикам играть в карты.

– Проиграй там все - и хозяйство, и меня!

– Ладно.

И, совсем не таясь, даже не взглянув на нескольких баб, что горбились в толстых шерстяных платках и разговаривали на улице, направился к хате Тодоськи.

Казалось, что и она ждала его.

– Ну что, - крадущимся шагом в темной хате подошла к нему, припекло? Заимел антирес?

– Здравствуйте.

– Бывайте и вы здоровы. Садитесь. Чтоб сваты садились, - добавила она с игривым смешком.
– Как такой красивый сядет, так другие уже и улягутся.

– Не шутите, - в груди у Степана замлело. Перевел дыхание.
– Что хотели сказать?

– А вам некогда?
– заигрывала она.

– Да, некогда!
– обиделся Степан.
– И говорите, если есть что сказать...

Она заметила его настроение, сказала примирительно:

– Ой, какие же вы! Нетерпеливые и сердитые... А я думала, как красивый, то и добрый... Ну, скажу, скажу уже. Только сядьте. Вот туточки.
– Тодоська прикрыла ладонью место рядом с собой.

Сел, зло взглянув на женщину.

– Так знаете, что люди болтают? Ну, знаете?

– Может, и знаю...
– ответил он и почувствовал в лице жар.

Женщина засмеялась:

– Знает кошка, чье сало съела!.. Так, так... И говорили те люди, которые видели, что беспременно расскажут вашей Сопии.

– А кому какое дело?

– Людям тем вас жалко! Такой красивый, а Сопия, поди, возьмет и исцарапает лицо!

– Людям тем с лица моего воду не пить!

– А некоторые так, может, и пили бы! И что вам Василина?.. Мелка, худосочна, трое детей... да мать калека. Да еще злая, как оса... А есть и получше, и вас уважали бы... И случись что, в недобрый час было бы где голову приклонить...

Обычная Тодоськина смелость изменила ей в эти минуты. Говорила заикаясь, с извиняющейся виноватой улыбкой. И руку его взяла в ладони, поглаживала, как заплаканному ребенку.

Степану стало жаль ее.

– Ой, не то, не то, Тодоська! Вы - человек, должно быть, добрый, но только не то говорите! Не было у меня с Василиной ничего. Ничегошеньки. Хотите, поклянусь?..

– Вот за это... за то, что говорите так хорошо... и нас, женщин, жалеете и уважаете... люди вас еще больше полюбят!.. И ничего для вас не пожалеют... Вы только тех людей послушайте!.. Пушинке на вас не дадут упасть...

Встала, положила ему на плечи руки, в глаза заглянула.

Сильно зажмурился Степан, покачал головой:

– Не так это просто, молодичка. Поверьте мне! Не так это ведется, как ждется... А на ваши добрые слова - и душу не могу открыть, и ласкового слова сказать. И чего хожу к Василине - тоже не скажу. Потому как и сам не знаю. Могу сказать только, что не будь ее на свете, так в поле, к вербе ходил бы.

Молчала Тодоська. Задумалась, сникла.

– Чудной вы...
– прошептала немного погодя.
– Уж не больны ли...
– И добавила будто равнодушно: - Ну, извиняйте... Чего только глупая баба не наплетет шутя - семь верст до небес, да все лесом...

Степан поднялся, взглянул на ее красивое опечаленное лицо, запросто, без стыдливости и без тайного ожидания греха подошел к женщине и поцеловал ее в лоб.

– Как мертвую... Дождалась ласки!..

– А вы хотели любви? Если б вы знали, как трудно любить!.. Прощайте. И можете рассказать Софии. Не боюсь этого. Только еще скажу: ой, трудно любить! И еще скажу: по-настоящему любят только одного и на всю жизнь!

Она не проводила его.

Дома, прежде чем зайти в хату, он наведался в конюшню. Засветил каганец. Бросил охапку сена на решетку, сел в желоб, задумчиво погладил вздрагивающую шею лошади. Выдергивая пучки сена, конь с умно осуждающим удивлением косил на него бриллиантовым глазом. И Степану казалось, что лошади знают о нем больше, чем близкие люди. И пожалуй, сочувствуют ему своим разумным молчанием. И переговариваются между собой коротким сдержанным ржанием, вздохами, кивая умными головами - да, да, ему тяжело, но не нужно беспокоить его человеческими словами, которые и существуют только для того, чтобы скрывать ложь.

Ой, коники мои, коники... ой, коники... коники... ко-о...

И, не таясь перед своими вернейшими друзьями, Степан заплакал и знал, что они его не осудят, не предадут осмеянию. И они действительно делали вид, что не замечают, как горько рыдает человек, который видел полмира, жизнь и смерть. Только сердца их, могучие конские сердца, сжимались от человеческого плача, и им самим хотелось заржать на весь мир о людской боли, но они были вежливы и выдержаны - уважали чужую беду.

Открыла ему Яринка.