И когда наступило полное доверие, Павлина сказала:

– Хочу, чтоб были мы с тобою - как одна душа. Записывайся в комсомол.

Замкнулась Яринка.

Все думала, взвешивала.

Как-то еще мать посмотрит на это. Ведь, вступив в комсомол, станет Яринка не только против Данилы, но и против его родителей, родичей, всех баланов, прищеп, харченко, близнецов. Поступит наперекор и матери своей, которая так стремилась породниться с богатеями.

Восстанет против самого бога.

А разве не восстала она против всех их, когда накинула петлю на шею и саму смерть поставила между ними и собой? И разве не разбила она надежд матери, не преступила божьей заповеди? О терпении до самой смерти... Не терпела. Кричала всему свету - болью своей, чистыми розами, что малевала на стенах, ненавистью своей: вот, топчите сапогами мои цветы - не будет вам спасения ни на этом, ни на том свете! Восстала и тем, что ушла от них к отчиму и Павлине, к тем, кто знает иную правду.

И когда взвесила все это, осуждения материнского уже не боялась. Потому что не верила ни одному ее слову. И мать, родная мать перестала быть для нее примером. Даже порядочной. Ведь для матери мало народить дитя, она должна быть еще и святой.

Яринка заранее знала, что ответит на ее вопрос отчим, и про Степана она не думала.

Оставался еще обыкновенный человеческий страх. Подстережет где-нибудь Данила, истопчет сапогами. Пугали кулацкие слухи про аэропланы и виселицы. Но она уже умирала дважды - от Даниловых тумаков и в петле. Пугали еще и образа - тонконосые деды с голубыми неистовыми глазами и смуглые тонкогубые и безгрудые женщины, долгие годы умиравшие у нее на глазах то ли с голоду, то ли от чахотки.

Но отчим не боялся их. Не боялась и Павлина.

Яринка чувствовала себя слабой. Но знала: отчим жизни не пожалеет, чтобы защитить ее. И Павлина - с нею.

Но оставалось еще одно сомнение. Нужна ли такая калека самим комсомольцам? Что она, немощная, может сделать, чтобы стать полноценной в их среде?..

Так пока что ничего и не решила.

Павлина никак не решалась напомнить об их беседе.

А Яринка молчала - чувствуя себя виноватой перед ней.

Подруга, вероятно, понимала ее состояние. И тоже наедине мучилась чем она поможет Яринке, чтобы та ощутила себя сильной телом и душой?..

На облупленной скрипучей бричке в Буки приехал старичок в низенькой соломенной шляпе и в брезентовом пыльнике.

Возле сельсовета фаэтон остановился, старичок небрежно кинул свой балахон на крыло и бодро забежал в помещение. Приглаживая свою серебряную - клинышком - бородку, обратился к секретарю:

– Э-э, скажите, милейший, где здесь у вас проживает народная художница Ирина Николаевна Корчук?

– Какая это Ирина Миколавна?

– Сказано, народная художница.
– Старичок достал из кармана бумажку, поднес к глазам пенсне, которое держал за петельку, пробежал глазами запись и погрозил пальцем: - Э-е, милейший, стыдно вам, местному, не знать своих знаменитых людей!.. Да, да, Ирина Николаевна!..

– Вы, гражданин начальник, видать, не туда заехали! Возчик ваш, видать, еще вчера напился.

– Милейший!..
– Старичок угрожающе поднял вверх палец.

– А кто вы такие, звиняюсь, будете?

– Театральный художник Синцов в должности методиста народного творчества уездного политпросвета.

– Ну, тогда садитесь, товарищ ме... ме...

– ...методист. Да, да, милейший, вы совершенно правильно промекали название моей должности. А теперь переберите в вашей светлой памяти все сельские фамилии и подайте мне Ирину Николаевну живую и здоровую!

– Дак это ж... Дак это ж...
– На секретаря нашло внезапное просветление.
– Дак это ж Сопиина Яринка!.. Что-то там малюет на стенах... Да куды ей до моей Харитины! Как проведет черту на завалинке желтой глиной, ну, точно отрежет!.. Ну, как вам уже Яринку, то нехай. Сю минут. Вы садитесь на бричку, а я побегу впереди.

– Нет, милейший, вы сядете со мною рядом, ибо мне надоело, чтоб передо мной бегали глашатаи!..

Когда бричка подкатила к хате Софии, Синцов милостиво отпустил писаря.

– Можете, милейший, быть свободным. Только вот поезжайте с кучером и реквизируйте где-нибудь гарнец овса для моих жеребцов.
– Он величественно указал на понурых кляч, что повисли в шлеях.
– Вашу нераспорядительность буду рассматривать как непочтение к политпросвету.
– Старичок приложил ладонь ко рту и сообщил заговорщицки: - Моим жеребцам сечка опротивела.

– Сю минут.

А старичок, подхватив одной рукой раздутый портфель, а другой побитый этюдник, смело пошел к дому.

Он влетел так стремительно, что едва не сбил с ног Софию, удивленную появлением брички возле ее ворот.

Ему сразу бросились в глаза Яринкины рисунки.

– Тихо!
– погрозил он пальцем Софии вместо приветствия.

И, оседлав горбатенький нос пенсне, начал жадно рассматривать причудливые цветы, буйный праздник линий и красок.

– Тихо!
– еще более угрожающе цыкнул он на женщину, хотя та с перепугу совсем потеряла дар речи.

Оглядев стены, печь, рисованные бумажные рушники на портрете Шевченко, зацокал языком: