— Вы обозвали меня чужим именем.

— Какое же ваше имя?

— Вы знаете его.

— Мы до недавнего времени тоже считали, что знаем, но сейчас не уверены в этом.

— Мою личность может подтвердить фру Анна Елизавета и герр Бернхард Стен фон Стенхаузен лично.

— Подтвердить на суде? — с ноткой любопытства спросил Карл-Фридер Грюббе. — Под присягой?

— Да, — сухо ответил управляющий.

— Это вызовет серьёзные разногласия с риксканцелярией. Возникнут даже разночтения с церковной книгой, — укоризненно заметил юстиц-бургомистр. — Вот ответ из магистрата Стокгольма. Хильдегард Йёргенсон Тронстейн умер, оставив единственного наследника — Ингмара Хильдегардсона Тронстейна, потомственного дворянина, который, как нам известно, служит конюхом в Бъеркенхольм-хоф и ведёт скромную жизнь кучера при фру Анне Елизавете. Возникает закономерный вопрос: кому досталось его имущество, если из живых родственников столичный магистрат обнаруживает разве что сестру Хильдегарда Тронстейна — Хильду, появившуюся на свет в один день с ним?

Клаус Хайнц выудил официальное письмо и положил на стол. Управляющий потянулся к нему, но Грюббе быстро прижал бумагу с обеих сторон.

— Нет, нет. Из моих рук, — предупредил он. — Разумеется, мы получим точно такой же снова, но потеряем время.

Откинув голову далеко назад, управляющий с трудом водил глазами по строчкам.

Шрамы на его лице наливались кровью.

— Называйте меня Хильдегардом Тронстейном.

Было понятно — не вспылит. Против двоих решительных и наделённых властными полномочиями мужчин шансов у знаменитого свирепым нравом управляющего не было. Даже если учесть, что гости не станут применять оружие.

— За много лет я привык к этому имени.

— Привыкла.

— Привыкла, — согласилась Хильда.

— Думала, я не узнаю? — Грюббе мрачно и торжественно улыбнулся. — Это королевский фогт Сёдерблум никогда бы не понял. А вот ленсман Штумпф давно выведал, верно?

Хильда молчала, и юстиц-бургомистр кивнул сам себе.

— Конечно, проведал. Старый волк знает всё обо всех.

— Почти обо всех, — в голосе управляющего звучала неприкрытая угроза. — Он не знает о былых днях баварского фогта и секретаря нотариуса в Нюрнберге. А ведь они славно тогда порезвились со своей шайкой, отправляя состоятельных горожан на тот свет со всем семейством, чтобы прибрать к рукам их имущество. Ты запутывал следствие, а ты, — указала пальцем Хильда на съёжившегося Хайнца, — подделывал нотариальные записи. Ты даже свою семью отравил. Сам? Нет? Конечно, не своими руками, ты слишком слаб для таких поступков. В любом случае, ваша банда пошла на виселицу, и только вы бежали от возмездия, прихватив с собою, что можно было унести.

Они долго сидели недвижно.

«Когда я слышу слово „Нюрнберг“, моя рука тянется к пистолету», — думал Клаус Хайнц, но не мог решиться.

— Если знаешь ты, почему не знает Игнац Штумпф? — наконец спросил Карл-Фридер Грюббе, голос его звучал невозмутимо.

«Знают двое — знает и свинья, — смекнул Хайнц. — А если все знают и молчат, запугивать нас обнародованием всем известного едва ли получится».

В душе его забрезжила надежда, что разговор как-нибудь выедет на твёрдую почву согласия, и стрелять в Бъеркенхольм-хофе вряд ли понадобится.

— Не дело черни лезть в дела господские. Крестьяне должны усердно работать, а ленсмана удел — собирать с них налог без недостачи, да вникать в их быт, чтобы знать, кто в чём провинился. Но выше хутора деревенщине не следует задирать нос. Игнац Штумпф надёжно взнуздан нами с госпожой и никогда не взбрыкивал.

«С госпожою они заодно, — отметил Клайс Хайнц. — Это не значит, что он несведущ в тайнах господ. Если Штумпф не показывает этого, то ты не так умна, Хильда. А сама ты узнать не можешь».

— Кто, кроме тебя, ещё знает? — спросил Грюббе. — Кто тебе рассказал?

— Люди. А вы боитесь?

— Нет, — спокойно и мягко ответил юстиц-бургомистр. — Мы присягнули на верность Её Величеству королеве Швеции и принесли клятву магистрату Ниена. Что нам теперь юрисдикция герцога Баварии?

— Из Ингерманландии выдачи нет, — скорее для самоуспокоения, чем для убеждения противника, выпалил Клаус Хайнц.

На одервенелом лице управляющего шевельнулись только узкие губы:

— А честь? Когда все в Ниене узнают о вашем грязном прошлом, сумеете ли вы усидеть в магистрате?

— Сумеем, — твёрдо ответил Грюббе. — Лучше нас тут никого не было. И не будет. Мы ничем не опорочили себя в городе, а для бюргеров, съехавшихся из разорённых земель и знающих за собой и соседями немало дурного, наши прегрешения не выглядят какими-то изрядными. Этот край света повидал немало грешников и ссыльных. В Ниене даже датчане-хаппсманы становились ратманами. А сейчас, в ходе следствия, мы собрали немало слухов, сплетен и добрососедских наветов. Так много, что не знаем, что с ними делать. Почти всякий опрошенный бюргер страшился, что его могут заподозрить в нарушении закона. Мы же намекали, что знаем его былые грехи, о которых рассказали допрошенные ранее. Потому они говорили нам то, что могло опорочить земляка, в знак искренности и доброй воли, как будто это снимало с них подозрение или очищало от вины. Теперь мы знаем о них, а если они услышат сплетни про нас, что ж — мы всё равно будем держать бюргеров в узде, а они смогут о нас только перешёптываться. Потому что зло маленькое не выглядит злом перед лицом большого зла, а эти люди пережили войну, голод и грабежи. Нам ничего не грозит в Ниене, Хильда.

— Чего вы хотите? — угрюмо спросил управляющий.

— Хочу всё знать.

Грюббе решил половить в мутной воде. Хильда не знала, что известно городским дознавателям, а бургомистр юстиции много раз использовал этот приём и знал, на кого он подействует.

— Говори, чего хочешь? — ей стало понятно, что если он вцепился, то не слезет, пусть даже ценой своей жизни, но добьётся желаемых ответов, и проще рассказать ему всё, что он просит узнать.

Но не больше.

Она не знала, что аппетиты дознавателя растут по мере обретения новых мелочей.