— От ножа — это Ингмар?

— Ножевые порезы оставили мне финны из деревень, не помнящие себя в пьяном угаре. Их участь печальна и заслуживает забвения. Хозяйка всегда заступается, а за ней генерал-риксшульц герр Стен фон Стенхаузен, — Хильда вскинула голову. — Я никого не боюсь. Ингмар меня боится. Я с раннего детства сумела привить ему прочную боязнь моего кулака. И хорошо, что его сейчас нет. Ингмар одержим страхом. Если он вас заподозрит — он вас убьёт. Но без меня не узнает. Пока вы будете хранить мою тайну, я буду хранить вашу.

И когда они все стали выходить, Карл-Фридер Грюббе в сенях сказал:

— А драгуны, они же вас знают?

— Карл, Йенс? Они участвуют, — ответила управляющая Хильда.

И тогда юстиц-бургомистр Ниена понял, что усадьбу Бъеркенхольм городу против крепости не победить.

Валттери Саволайнен торговал не только смолой и дёгтем, но и деревянной посудой, которую ловок был производить его сын.

После того, как Глумного Тойво заперли в крепости, в лавку Саволайнена потянулись финны с окрестных деревень, чтобы прикупить изделия узника и поддержать монетой страдающего отца. Никто не верил в виновность Тойво, а купца жалели.

Малисон наблюдал из дверей своей лавки, но не подходил и Фадею заказал. Убивал Тойво или нет, но пока от вины не отмоет суд, к замаранному подозрением родственнику обвиняемого потерпевшему и родне его приближаться не стоило.

Думы о том терзали купца и вводили в тяжкое недоумение. Малисон взять в толк не мог, если в Ниене он был со всех сторон ладен и всячески пригож людям, кто мог на него ополчиться? За что? Или это Господь отвернулся от него? Или решил испытать, как испытывал Иова?

После ареста Тойво он каждый день рассуждал об этом, пытаясь выстроить цепочку рассуждений, но ни брат, ни завсегдатаи лавки добавить ничего не могли.

Зимнее солнцестояние приближалось. Тянулись белёсые ингерманландские сумерки — день переходит в ночь незаметно, а снег сливается с небом. Плотная серая хмарь испачкала небосвод и заслонила солнце. Привычная к тому ижора, корела и иная чухна держалась бодро, мекленбуржцы чувствовали себя нормально, а вот шведы отчего-то приуныли.

Ремесленники вели осуждающие разговоры и тянули трубку. И никто не сочувствовал позорному Саволайнену, а все говорили, что безумный Тойво убил семью Малисона и достоин виселицы. Только Пим де Вриес стоял на том, что должен приехать настоящий суд и во всём как следует разобраться. Против этого Малисон не возражал, а вот мастеровые заругали голландца и предложили ему удавиться. Пим де Вриес из вежливости купил три альна верёвки, сунул в карман и ушёл, но явно не вешаться, а отдать работнице хворост носить.

Следом зашёл Бент Бенквист и тоже потребовал три альна хорошей пеньковой верёвки.

— Мыла дать? — немедленно предложил купец, сострадающий чахлой Линде. — С мылом оно ловчее.

— Мыло у меня есть, — буркнул Бенквист. — Нечего тратиться!

Малисон не стал спорить, а Бент Бенквист пришёл домой и вздёрнулся.

Он повесился намертво, как делал на совесть всё, а не как нерадивый Уве Андерссон. Хладный труп нашла поутру жена. Линда сидела на воротах и в дом не заходила. Должно быть, видела приготовления и агонию отчима, но никому не сказала.

С того дня Линда-Ворона перестала говорить.

Посетителей у Малисона поубавилось, и торговля пошла на спад. В магазин поморского купца с большим выбором пеньковых верёвок шведы заходить боялись, ибо можно было не удержаться и купить альнов пять добротного, прочного вервия — на крайнюю нужду.

Внёс свой весомый вклад и преподобный Фаттабур. После смерти Бента Бенквиста, остро озабоченный спасением душ, он засел с пером и чернильницей возле печки и за одну свечку написал вдохновенную проповедь. Перечёл, поправил, выкинул всё лишнее, добавил пришедшее на ум нужное, переписал ещё раз, проговаривая про себя, чтобы слова ложились гладко. Его осенило тёмное вдохновение. Обуянный тревогой за участь паствы своей, пастырь добрый вложил в строки весь пыл, который когда-либо вызывали у него помыслы о страхе божьем. Перевёл со шведского на финский и платтдойч, выучил наизусть и на воскресных службах воззвал к агнцам, к каждой отаре на понятном ей языке, красочно расписывая муки вечные, уготованные в преисподней самоубийцам.

Мрачные обещания небесных кар и адских страданий нашли живой отклик у ингрекотов и савакотов.

«Шведу зимой верёвку не показывай», — выходя их храма, смеялись довольные финны.

Проповедь глубоко врезалась в душу Малисона. За обедом он пересказал её брату, который по-фински мало что понял, и от повторения купец проникся до мозга костей. Весь вечер Малисон и думать не мог ни о чём другом, кроме как об адских муках и об антихристе.

А когда забрался в постель — не уснул.

Он лежал и думал.

Мягко храпела Аннелиса.

В ногах на перине, над маленькой жаровенкой с притухшими угольками, свернулась калачиком кошка Душка. Поодаль развалился кот Сеппо и сурово хрюкал пастью во сне, перекрывая порою чухонку.

За дверью негромко пререкались Федот и солдат. Они стали хорошо понимать друг друга.

От домашнего уюта купец обратился мыслями к Сатане.

Не Враг ли рода человеческого толкнул продать верёвку Бенквисту, на которой тот повесился и самоубийством погубил свою бессмертную душу? Или Бент был искушаем бесом и поддался слабости наложить на себя руки?