— Этого не случится, Дженни. Я обещаю тебе.

Она качает головой, поднимаясь на ноги.

— Ты… ты не можешь этого обещать. Ты не можешь, Гаррет.

— Я абсолютно могу, — уверенно говорю я ей, следуя за ней. — Я могу, Дженни, потому что Оливия и Кара любят тебя.

Она отворачивается, одна рука у нее на лбу, другая на бедре, и ее розовый кролик падает на мой ковер.

— Они любят меня из-за Картера. Потому что это удобно. Вот кто я такая, Гаррет. Удобная. — Она указывает на дверь. — Четырьмя этажами ниже тебя, насколько удобнее я могла бы устроиться.

Тьма клубится внутри меня.

— Не смей, блять, так говорить. Я люблю тебя такой, какая ты есть, а не из-за твоего брата, и уж точно не потому, что ты живешь четырьмя этажами ниже меня. Ты могла бы устроиться на ту работу в Торонто, и я бы все еще любил тебя, и я продолжал бы любить тебя всю оставшуюся жизнь. Потому что я люблю тебя, Дженни.

— Ты вообще знаешь, кто я? Тебе нравится уверенная в себе я. Язвительные реплики и смелая девушка, которая говорит все, что приходит ей в голову. Но что, если это я? Что, если эта сломанная версия и есть то, что реально?

— Тебе позволено чувствовать, Дженни. Тебе позволено горевать. Тебе позволено быть неуверенной, а не уверенной. Эти вещи не делают тебя сломленной; они делают тебя тобой.

— Никто из вас никогда бы не нашел меня, если бы не Картер.

Мое сердце сжимается от жалости к ней, от того, как она убеждает себя, что теряет не только Картера, что без него ей нечего предложить. То, как такая уверенная в себе женщина, как Дженни, может временами быть настолько неуверенной в том, что она предлагает, выворачивает наизнанку. Я бы хотел, чтобы на пять минут она увидела себя глазами всех остальных, увидела, что даже в самые тяжелые для нее дни ее всегда было достаточно, не только для нас, но и для нее самой.

Дженни всегда была подобна солнцу, восходящему после черной, но беззвездной ночи, проведенной за рулем в одиночестве. Ты немного заблудился, немного сбился с пути, но ты продолжаешь идти, ища этот свет, и когда ты находишь его, он сияет так ярко, что ведет тебя домой. Но когда она перестает сиять, все становится мрачным и серым, унылым, как туманное утро у черта на куличках. Когда она перестает вставать, я не могу найти дорогу домой. Не без нее.

— Ну и что? — Наконец говорю я. — Может быть, мы нашли тебя из-за Картера. Это не значит, что мы остаемся не из-за тебя.

Ее взгляд на мгновение задерживается на мне, как будто она взвешивает правду, стоящую за моими словами. Когда я останавливаюсь перед ней, ее рот открывается и застывает, как будто она не уверена, правильно ли произносить следующее предложение.

— Может быть, мое место в Торонто.

Панический комок скручивает мой желудок при мысли о том, что я могу потерять ее, но прежде чем я успеваю что-либо сказать, она продолжает, сломленная.

— Может быть, я стояла в тени Картера.

— Ты сияешь слишком ярко, чтобы стоять в чьей-либо тени, Дженни.

Она медленно моргает, и слезы градом текут по ее прекрасному, убитому горем лицу.

— Я могу начать все сначала. Может быть, я… Может быть, я научусь стоять на ногах. А ты… Ты получишь обратно своих друзей, свою команду. Ты будешь играть на той позиции, которую заработал, на той, которую заслуживаешь, потому что я уйду, и твоя семья тоже придет, и… — Она шмыгает носом, вытирая тыльной стороной запястья. — И все встанет на свои места.

Ярость оплетает мою грудь, как виноградная лоза, и я подхожу к Дженни, хватаю ее за подбородок, не сводя с нее пристального взгляда.

— Если ты остаешься в Торонто, ты делаешь это по правильным, черт возьми, причинам. Ты остаешься, потому что тебе это нравится, потому что эта работа — твоя мечта, больше, чем владеть собственной студией, чем учить детей любить танцы так же, как любишь их ты. Ты остаешься, потому что чувствуешь себя там как дома, и ты влюбляешься в этот город, и тебе кажется неправильным находиться где-то еще. Ты остаешься не потому, что стоишь в чьей-то тени; ты даже не стоишь в своей собственной. Ты остаешься не потому, что твои друзья пришли от твоего брата. Эти друзья — это семья, которая выбрала тебя, которая продолжает выбирать тебя изо дня в день. И ты уж точно не останешься, чтобы научиться стоять на ногах самостоятельно, потому что ты уже, блять, взлетаешь без чьей-либо помощи.

Мой пульс стучит у меня в ушах, когда она дрожит, ее пальцы обхватывают мои запястья, там, где я держу ее. Глубина ее глаз молит о понимании, о снисхождении, о гребаной помощи.

— То, что ты делаешь прямо здесь, пытаясь убедить себя, что тебе не место среди людей, которые тебя любят, звучит как — прощай, Дженни, и я ненавижу это. Я не буду с тобой прощаться.

Ее губы приоткрываются в крике, когда мой рот обрушивается на ее, и она прижимается к моей груди, когда я притягиваю ее ближе, где, как мне кажется, нам обоим самое место.